Психологические школы Москвы и Петербурга – от противостояния к дружбе

Аллахвердов Виктор Михайлович Санкт-Петербургский государственный университет

В связи с 50-летним юбилеем психо­логических факультетов Москвы и Петербурга я рискнул подвести итоги взаимодействия двух самых круп­ных психологических школ в России. Наверное, тон статьи покажется не во всем юбилейным, но ведь важно помнить не только достигнутые успехи (их, раз­умеется, немало, и они более-менее хоро­шо известны), но и те трудности, а иногда и тот ужас, которые пришлось преодоле­вать. Это всего лишь зарисовка, а не исто­рический труд. Она отражает мое пони­мание и опирается на то, что читал или слышал от других, а также на то, что сам видел и знаю.

Прелюдия. Противостояние Москвы и Петербурга

Москва со времен Ивана III осозна­вала себя Третьим Римом. Ну, а раз Рим, то в Москве сразу нашли семь холмов, на которых она, якобы, построена. В ка­честве символа государства на Руси при­няли двуглавого орла – герб Византий­ской империи. Нашли сходство планов Кремля и Иерусалима. Дабы это сходст­во подчеркнуть, на Красной площади со­орудили Лобное место – символ Голгофы. Москва становится не просто столицей, а нравственно-религиозным и духовным центром страны. Отсюда и неприятие ею всего иностранного (хотя при этом именно иностранцы строят ее главные архитектурные памятники) и опора на традиции, освященные временем.

Петр построил Санкт-Петербург как пощечину боярской Москве, которую не­навидел и где, по словам А.С. Пушкина, он «на каждом шагу встречал воспомина­ния мятежей и казней, закоренелую ста­рину и упрямое сопротивление суеверия и предрассудков» (Пушкин, 1964, С.275).Вопреки здравому смыслу, он постро­ил столицу на отдаленной границе им­перии, чем весьма изумлял иностранцев (Дидро писал Екатерине: «Страна, в ко­торой столица помещена на краю госу­дарства, похожа на животное, у которого сердце находится на кончике пальцев»), на столь далеком севере, что там до сих пор нет других городов-миллионников, на болоте, где нельзя жить и невозможно строить, ведь там нет строительных мате­риалов (Аллахвердов, 2009).Однако Пе­тербург изначально был задуман Петром как унижение Москвы. Мол, даже на краю земли, в болотной сырости и холоде все равно лучше, чем в Москве. Само назва­ние – город Святого Петра, т.е. Рим, – па­родировало претензии Москвы на статус Вечного города. В 1714 г. это унижение подчеркнул указ «О запрещении на не­сколько лет строить во всем Государстве каменные домы» во всех городах, кроме Петербурга. А унижение, как хорошо зна­ют психологи, не прощают, оно эмоци­онально даже усиливается в следующих поколениях.

Петр Европу толком не знал. Но он хотел привнести в жизнь страны то по­лезное, что он связывал с Европой: орга­низацию регулярного государства и тех­нологические знания. Он также понимал, что все его новации быстро заглохнут под влиянием традиций и православной демагогии, если их не поддержать мощ­ной пропагандистской кампанией. Для этого европейская жизнь должна была стать престижной. А что может быть пре­стижнее столицы? К тому же в ней легче решать любые организационные и фи­нансовые вопросы. Н.В. Гоголь пишет: «В Москву тащится Русь с деньгами в карма­не и возвращается налегке – в Петербург едут люди безденежные и разъезжаются во все стороны света с изрядным капи­талом» (Гоголь, 1952, С.177).А позднее напишет В.М. Бехтерев, перебравшийся в Петербург из Казани: «… столица и от­даленный провинциальный город – дистанция огромного размера в смысле масштаба научно-практической и, осо­бенно, общественной деятельности» (Бехтерев, 1994, С.29).

Петру важно было, чтобы постро­енный им город как можно меньше по­ходил на Москву. Отсюда, например, странная в столь северном городе ори­ентация на южно-италийскую архитек­туру. И столь же странное требование Петра, чтобы дома в Петербурге примы­кали друг к другу. Для русского человека такие дома были совершенно невероят­ны, но, впрочем, так не строились и боль­шие города в Европе. В Париже подобное появилось только в 30-х гг. XIX в. В итоге новоиспеченная столица поражала ина­ковостью, что подавалось населению как нечто европейское.

Москве, тем не менее, передается важная государственная функция охра­ны традиций. Вехи в жизни царствую­щей семьи: рождение, бракосочетание, венчание на царство и т.д. отмечаются в Москве. «Москва – сердце, а Петербург – голова», – популярная присказка XIX сто­летия. Петербург и петербуржцев в Рос­сии не любят за чопорность, снобизм, скаредность, черствость. Говорят: «Петер­бург – это не Россия». А вот Москву, осво­божденную от статуса реальной столицы, называют «родной», «радушной», «хлебосольной», «святой». Противостояние европейского (у Пушкина – «надменно­го») Петербурга и традиционной рус­ской (у Пушкина – «старушки») Москвы так описано Н.В. Гоголем: «Петербург – ак­куратный человек, совершенный немец, на все глядит с расчетом и прежде, неже­ли задумает дать вечеринку, посмотрит в карман; Москва – русский дворянин и, если уж веселится, то веселится до упаду и не заботится о том, что уже хватает больше того, сколько находится в кармане; она не любит средины» (Гоголь, 1952, С.177).

Следствием всего этого становится идеологическое противостояние: Москва порождает славянофилов, а Петербург – западников.

Начало. Главная оппозиция психологических школ

В Москве, в удалении от столицы воль­нее дышится. Об этом хорошо говорит А.С. Пушкин в 1834 г.: «Ученость, любовь к искусству и таланты неоспоримо на сто­роне Москвы» (1964, С.276). Именно там в 1755 г. возникает первый в России круп­ный университет. [1] Поэтому же в менее связанной с государственной машиной Москве в 1885 г. создается и первое пси­хологическое общество в стране. С 1889 г. при обществе начинает издаваться до сих пор с интересом читаемый журнал «Вопросы философии и психологии» под ре­дакцией Н.Я. Грота. В почетный комитет первого международного психологиче­ского конгресса в Париже в 1889 г. в каче­стве представителей России вошли только профессора из Москвы.

Однако в стольном Петербурге проще решать организационные вопросы. Поэ­тому первые организационные успехи – за Питером. Там в 1907 г. В.М. Бехтерев от­крывает Психоневрологический инсти­тут (где студентам общую психологию читает А.Ф. Лазурский, сравнительную психологию – В.А. Вагнер, психологию мифа – Д.Н. Овсянико-Куликовский). В Москве же торжественное открытие Пси­хологического института состоялось лишь в 1914 г. Впрочем, на сайте инсти­тута сегодня можно прочесть, что мо­сковский институт – первый в России психологический институт. И это можно считать правдой – ведь у Бехтерева «психоневрологический»!

Б.Г. Ананьев в начале своего пути в большую науку

Противостояние славянофильской и западнической традиций сказалось на исходном различии психологических школ. Первые психологические звезды Москвы – в основном, выходцы из идеалистической философии, их волнует, как правило, проблема целостного человека, а не модные позитивистские устремле­ния Запада. Конечно, были и в Петербур­ге похоже мыслящие ученые, например, А.И. Введенский, скептически относив­шийся к возможностям экспериментальной психологии, утверждавший, что на­учная психология возможна лишь как описательная наука. Но тон задавали двое соперничающих между собой прародителей бихевиоризма – И.П. Павлов и В.М. Бехтерев. («Объективная психология» Бехтерева на несколько лет предвосхити­ла знаменитый манифест Дж. Уотсона). Не удивительно, что даже в 1929 г. еще совсем юный последователь Бехтерева Б.Г. Ананьев – будущий глава ленинградской психологической школы сравнивал психо­логию с алхимией и отказывал ей в праве на существование (Зинченко, 2012). Позд­нее он, разумеется, существенно изменил свои взгляды.

Так возникла оппозиция: или мы из­учаем человека во всей его полноте, со всем богатством его субъективного опы­та, но теряем в надежности наших вы­сказываний (московский акцент), или мы изучаем человека точно, объектив­ными методами, но теряем в целост­ности наших представлений (акцент петербургский). Идеология, всюду про­никавшая вслед за революционными преобразованиями, вначале приняла московскую окраску – раз субъективный опыт формируется социумом и культу­рой, то, изменяя их, можно создать иной субъективный опыт, а, тем самым, ново­го и гораздо лучшего человека – строи­теля коммунизма.[2]

Послереволюционный подъем и последующая катастрофа

Большевики перенесли столицу в Мо­скву – им претил чиновный Петербург, столь грозно напоминающий о былом царском величии. И быстро изменяет­ся отношение к этим городам. Для мно­гих уже Москва становится символом тупого и бездушного чиновничества. Ее теперь не любят за снобизм и скаред­ность. Начинают говорить, что Москва – это не Россия. В общем, весь набор эпи­тетов, ранее адресованный Петербургу, дарится Москве. Соответственно меня­ется и отношение к Петербургу. Дух Запада придал городу нежданную сладость инакомыслия. (Не зря Сталин не доверя­ет Петербургу и организует «Ленинград­ское дело»). Петербуржцы же, раз они не погнались за карьерой и другими преле­стями столичной жизни, воспринимают­ся в России как настоящие интеллигенты. Петербург почти официально объявляет­ся культурной столицей России, т.е. носи­телем ее духовных ценностей.

Борис Герасимович - внимательный слушатель

Революция, как и полагается любой революции, принесла много бед. Но она принесла и период послереволюцион­ной эйфории, когда ранее невозмож­ное становится возможным. Думается, А.Р. Лурия не совсем лукавил, когда пи­сал, подводя итоги: «Все мое поколение было проникнуто энергией революцион­ных изменений – освобожденной энер­гией, ощущаемой людьми, являющимися частью того общества, которое смогло в течение короткого отрезка време­ни совершить колоссальный скачок по пути прогресса» (Лурия, 1982, С.5). В науку врываются новые идеи – напри­мер, стремительно возрастает популяр­ность психоанализа. Появляются и новые люди со своими оригинальными взгляда­ми. И, конечно же, чаще они появляются в столице. В 1924 г. приехавший из Каза­ни 22-летний А.Р. Лурия – но уже ученый секретарь Психологического институ­та в Москве! – слушает доклад на конфе­ренции 27-летнего Л.С. Выготского «Со­знание как предмет психологии» и сразу приглашает его – формально провинци­ального литературоведа и театрального критика – на работу в свой институт. Так Выготский начинает свой короткий жизненный путь мировой психологической звезды. А в Ленинград из Одессы в 1930 г. переезжает С.Л. Рубинштейн.

Б.Г. Ананьев наблюдает за работой тахистоскопа

Однако эйфория длилась недолго. Время подъема постепенно перешло во времена хруста костей.

Марксизм становится тотальной иде­ологией (в самом своем догматиче­ском виде). Выготского – убежденного марксиста, но понимавшего, что Маркс не был психологом и марксистскую психологию еще надо строить, а не искать готовых ответов у Маркса – на долгие годы перестают издавать и вспоминать. А то, что российский психоанализ разви­вался под патронажем Л. Троцкого, при­вело к официальному признанию психо­анализа ложной буржуазной наукой (со всеми вытекающими для психоаналити­ков последствиями). Появляется и, что опаснее, подкрепляется новая мораль. В 1923 г. ученик Г.И. Челпанова К.Н. Кор­нилов обвиняет своего учителя в том, что он до сих пор считает психологию нау­кой о душе. Это еще можно было бы отнести к борьбе идей, если бы он не на­правил свои обвинения в ЦК ВКП(б), что уже можно назвать доносом (Зинченко, 2012). После чего К.Н. Корнилов сам ста­новится директором института. (Но, раз­умеется, не все вели себя подобным обра­зом – начинавший успешную карьеру А.А. Смирнов в ответ на отстранение Г.И. Челпанова от руководства уходит из института (Ждан, 2011), но, в конце концов, в 1945 г. станет его директором).

Совсем плохо стало после Постанов­ления ЦК ВКП(б) 1931 г. под замечатель­ным названием «Все силы научных ра­ботников – на теоретическую разработку проблем социалистического строительства и классовой борьбы пролетариата». Б.С. Братусь приводит фрагмент резолю­ции, принятой вслед за этим партийной конференцией Государственного инсти­тута психологии, педологии и психотех­ники в 1931 году: «Стоит задача разгро­ма и уничтожения остатков буржуазных теорий, являющихся прямым отражени­ем сопротивления контрреволюционных элементов страны социалистическому строительству и служащих протаскива­нию чуждых идей под видом якобы диа­лектико-материалистических» (Братусь, 2005.С.125). Особенный удар пришелся по москвичам. Братусь резюмирует: «Кто спасся тем, что заранее переехал в про­винцию, подальше от столичного вни­мания (харьковская группа А.Н. Леонтье­ва), кто тем, что публично каялся в своих «ошибках» и «заблуждениях» (Л.В. Занков), кто тем, что срочно перешел в дру­гую профессию» (там же, 2005.С.126).

Ну, а уж что началось в Москве после Постановления ЦК ВКП(б) «О педологи­ческих извращениях в системе Нарком­просов» 1936 г.! В.Ф. Петренко напо­минает, какие тексты появлялись в это время: «Выготский умер, но остались са­мые злобные его ученики – Леонтьев, Лурия и Шиф» (Логинова, 2006, С.97).Оппонент Л.С. Выготского А.Б. Залкинд скончался от разрыва сердца, выйдя на улицу с партийного собрания, где зачи­тали постановление ЦК ВКП(б).Ему еще повезло, сообщает комментатор (Корсаков, 2010).Ряд крупных психологов (А.К. Гостев, Н.И. Шпильрейн и др.) расстреляны, многие лишены ученых степе­ней, сняты с постов и репрессированы. Стали травить П.П. Блонского и, на вся­кий случай, арестовали двух его сыновей.

В Ленинграде полегче, но тоже плохо. Правда, И.П. Павлов в трамвае, по доро­ге на работу, позволяет себе громко ру­гать советскую власть и ему это сходит с рук. Однако в 1927 г. внезапно умирает Бехтерев. И ползут слухи – отравлен, то ли потому, что поставил диагноз Лени­ну – «сифилис мозга», то ли потому, что поставил диагноз Сталину – «сухорукий параноик». Заодно начинается борьба с «бехтеревщиной». Испуганный профес­сор М.Я. Басов в 1931 г. сам снял себя со всех постов и добился «социалистиче­ской командировки» – стал рабочим Ле­нинградского станкостроительного за­вода. (Как сказала мне его внучка: «А что он мог сделать? Ведь у него – семья»). А.П. Нечаев в 1935 г. сослан в Казахстан. А вот для В.Н. Мясищева все ограничи­лось обвинением в перенесении в совет­скую педагогику взглядов буржуазной антинаучной педологии (Карвасарский и др., 2012).

Война изменила положение психо­логов. Они оказались нужными. В Мо­скву вернулся А.Н. Леонтьев, в нее пере­езжает С.Л. Рубинштейн и даже получает Сталинскую премию. Вводится препода­вание психологии в школе. Появляют­ся психологические отделения при фи­лософских факультетах университетов Москвы (1943 г.) и Ленинграда (1944 г.). Но затем последовала печально извест­ная Павловская сессия Академии наук, поставившая экзотическую задачу перестройки всей психологии на основе пав­ловского учения (а Павлов, как известно, запрещал своим сотрудникам использо­вать психологическую терминологию). В довершение началась борьба с космо­политизмом.

«Вождистский» стиль управления в го­сударстве вел к появлению вождей во всех сферах деятельности. Вождь дол­жен быть признанным лидером в своей области и, в то же время, хотя бы слег­ка побитым в процессе репрессий, что­бы чувствовал границы, которые не сто­ит переходить. Так, в музыке, например, одним из признанных вождей становит­ся битый-перебитый в кампаниях борь­бы с формализмом Д. Шостакович – ему разрешено писать любую музыку, его из­бирают первым секретарем Союза ком­позиторов, дают Ленинскую премию, но зато он подписывает любые письма, в ко­торых дается партийный разнос тем или иным событиям или лицам. («Чем больше я подпишу, – объяснял он друзьям, – тем менее ценна моя подпись»). Не избежала тенденции к вождизму и психология. Счастье, что на роль вождей вышли влю­бленные в психологию действительно мощные ученые и организаторы. В Мо­скве признанным лидером стал А.Н. Ле­онтьев – а ведь в чем только до этого его ни обвиняли, а потом дали Ленинскую премию. В Ленинграде позицию вождя занял Б.Г. Ананьев, которому ранее и при­шлось открещиваться от бехтеревщины, и писать о «высшем проявлении твер­дости характера величайшего стратега и вождя народов – И.В. Сталина» (Анань­ев, 1945, С.158), но при этом невероят­ным образом остаться беспартийным.

Б.Ф. Ломов и Б.Г. Ананьев

Расцвет

Наконец, настала оттепель. Еще пол­ны сил вожди психологии и их сорат­ники. В науку приходят новые люди – первые выпускники психологических отделений вузов. Это ведет к прорыву – и научному, и организационному. Издается ряд великих книг мэтров со­ветской психологии (Леонтьев, 1959, 1975; Ананьев, 1960, 1968 и др.). В 1966 г. открываются факультеты психологии в Москве и Ленинграде. В Москве про­водится XVIII Международный психоло­гический конгресс. То, что было под за­претом, появляется вновь без излишнего шума и зачастую под новыми именами. Но вначале все опробуется в Ленинг­раде, подальше от государственной ма­шины, а уже потом возникает в Москве: лаборатория инженерной психологии (Б.Ф. Ломов, Ленинград, 1959 г.; В.П. Зин­ченко, Москва, 1961), кафедра социаль­ной психологии (Е.С. Кузьмин, Ленинг­рад, 1968; Г.М. Андреева, Москва, 1972). Когда Б.Г. Ананьев начинает применять в своих комплексных исследованиях за­рубежные психологические тесты, в Мо­скве поначалу к этому вообще отнеслись с испугом – ведь еще никто не отменял Постановление 1936 г.

Усиливается различие между пси­хологическими школами. Московская школа все более и более становится «ле­онтьевской» с ее направленностью на описание целостного человека с пози­ции теории деятельности (направлен­ность сверху – вниз, от теории – к опи­санию). Ленинградская школа все более становится «ананьевской» с ее направ­ленностью на комплексное эмпириче­ское изучение всех возможных свойств человека и на этой основе построения целостного описания человека (направ­ленность снизу – вверх, от эмпирики – к описанию). Это различие было хорошо заметно на самых первых конференци­ях, в которых принимали участие сту­денты факультетов психологии Москвы и Ленинграда. Московские студенты, как правило, долго объясняли, с какой це­лью они проводили исследование, но было неясно, как они его проводили и что получилось. Ленинградские – под­робно описывали дизайн и результаты исследования, но редко могли сказать, зачем они его провели.

Б.Ф. Ломов со студентами

Разумеется, такое разделение двух школ не было абсолютным. В Петер­бурге Л.М. Веккер строит единую тео­рию психических процессов и пытается из теории выводить все многообразие психических явлений. А в Москве уче­ница С.Л. Рубинштейна К.А. Абульхано­ва-Славская критикует «так называемый деятельностный подход», поскольку он, мол, «опирается на упрощенные, статич­ные и обедненные схемы, которые ни­как не могут охватить реального много­образия» (Абульханова-Славская, 1980, С.325). Тем не менее, указанные тенден­ции весьма заметны.

По приглашению Б.Г. Ананьева, в кон­це 1960-х на факультете психологии в Ленинграде перед студентами выступали А.Н. Леонтьев и А.Р. Лурия. Это произвело сильное впечатление на всех нас, ленин­градских студентов. Вдруг ко мне подо­шел однокурсник и сказал с изумлением в глазах: «Представляешь, я услышал, как Леонтьев в беседе с Лурией отозвался о БГ (так студенты называли Ананьева, то ли БоГ, то ли Борис Герасимович). Он на­звал его эмпириком!». Сегодня мне, од­нако, кажется, что если Ананьева и мож­но назвать эмпириком, то эмпириком поневоле, – его тянуло к философским обобщениям, к ноосфере Вернадского и Тейяра де Шардена. Просто он не видел иного надежного пути в эти дали, кро­ме анализа и последующего синтеза эмпирического материала, в надежде все­сторонне охватить «феномен человека». Эмпирические данные были для него лишь поводом для размышлений. Ника­кой конкретный факт сам по себе, похо­же, не поражал его воображение.

Иное дело – А.Н. Леонтьев. Его ран­ние работы и рассказы его учеников го­ворят как раз об его увлеченности кон­кретными эмпирическими явлениями. Мне кажется, что в глубине души он был, прежде всего, талантливым эксперимен­татором (в разговоре со мной с этим согласился его сын А.А. Леонтьев). Но позиция вождя, за которую, судя по вос­поминаниям В.П. Зинченко, он активно боролся, требовала от него более мощ­ных высказываний. И это (вкупе с общей идеологической атмосферой) во мно­гом определяло некую загадочность и избыточную философичность его произведений. Там, где он пишет о фактах, он понятен и ярок. Но некоторые другие его тексты, на мой взгляд, если и под­даются расшифровке, то с превеликим трудом. И, судя по всему, автором так и было задумано. Зинченко цитирует В.И. Аснина, говорившего Леонтьеву: «одно из двух: ты или сам не понимаешь, а только делаешь вид, что ты понимаешь, или понимаешь, но не хочешь сказать» (Зинченко, 2002). А Б.М. Величковский рассказывал, что когда он принес Леонтьеву свою первую статью, тот просмотрел ее и сказал, что так писать нельзя, поскольку в научной статье не должно быть все понятно.

Первые студенты факультетов пси­хологии – как правило, энтузиасты, ре­шившие посвятить себя еще никому не ведомой профессии и жаждущие ново­го. Вспоминаю, что своих однокурсни­ков чаще встречал даже не на лекциях, а в Публичной библиотеке. Среди первых выпускников и в Москве, и в Ленинграде – обилие профессоров, во многом опре­деляющих сегодня лицо отечественной науки. Москвичи подчеркивают, что А.Н. Леонтьев специально отбирал талантливую молодежь и «большинство тогда мо­лодых преподавателей (а ныне доктор­ский корпус факультета) был набран А.Н. Леонтьевым в ходе работ летних и зимних психологических школ» (Пет­ренко, 2006). Ленинградцы вспоминают, что Б.Г. Ананьев сам участвовал в приеме студентов на первый курс, сам проводил собеседование с каждым и включал сту­дентов всех курсов в комплексное психологическое обследование.

Москвичи помнят такие формы сту­денческой активности, как смотры худо­жественной самодеятельности, напри­мер, спектакль о стране Психоландии, где после смерти короля Эпифеномена­лия молодой принц — новый король — осматривает свои владения — психологические лаборатории (Логинова, 2006, С.93).Ленинградцы вспоминают сту­денческий клуб «Леонардо», в деятельности которого (а это – 1971-73 гг.) было гораздо больше политического фрондерства (все-таки дальше от сто­лицы): студенты организовали вечер па­мяти Мандельштама, первые выставки живописи Петербургского андеграунда, пели со сцены А. Галича. Потрясенные тем, что партбюро обязало снять пове­шенный ими на факультете плакат «Хоть Фрейдом можешь ты не быть, но гражда­нином быть обязан» (о, времена, о, нра­вы!), студенты поставили в ответ балет «К критике фрейдизма». (Видевшие этот балет до сих пор вспоминают «танец ма­леньких либидо»).

В Москве в 1972 г. впервые в системе Академии наук СССР создается Институт психологии, его директором назнача­ется первый декан ленинградского фа­культета психологии ученик Б.Г. Ананьева Б.Ф. Ломов. Он в 1967 г. занял пост заведующего отделом науки Министер­ства просвещения СССР. Е.П. Ильин по­лагал, что Б.Г. Ананьев, отправляя Ломо­ва в Москву, избавлялся от конкурента за лидерство в Ленинградской школе. Я же все-таки думаю, что Б.Г. Ананьев в большей степени надеялся на распростране­ние своих идей и на создание института человека, о котором мечтал. А В.П. Зин­ченко утверждал, что А.Н. Леонтьев, не­мало способствовавший созданию Ин­ститута психологии, хотел сам стать в его главе, а Б.Ф. Ломова сделать деканом московского факультета. Как бы то ни было, но появление академического Института психологии было большим организационным успехом, приведшим в последующем к серьезным научным достижениям. С первых дней своего существования Институт сотрудничает, в частности, с Центром подготовки кос­монавтов и проводит уникальные иссле­дования, в которых участвовали психо­логи из разных городов страны, в том числе из Ленинграда.

Однако наступает период, когда ухо­дят титаны. В 1972 г. умирает Б.Г. Ана­ньев. Я помню возникшее всеобщее по­трясение и растерянность. С обширным инфарктом Ананьева увезли прямо с фа­культета. Но даже в этот момент он проя­вил величайшее самообладание и служе­ние науке. Вспоминает М.В. Осорина: «Он знал, что надежды для него нет. И пред­ложил преданным ему сотрудницам вос­пользоваться ситуацией, раз ничего дру­гого сделать было нельзя, и провести на нем замеры психофизиологических па­раметров в процессе умирания, посколь­ку это редкий случай для исследователя, а он – хорошо подготовленный испы­туемый, способный дать подробный са­моотчет. Говорили, что в слезах они со­гласились» (Осорина и др., 2015). Через три дня его не стало. В 1973 г. уходит В.Н. Мясищев. В 1977 г. не стало А.Р. Лурии. Смерть в 1979 г. А.Н. Леонтьева для мо­сковского университета стала страшным ударом – «Факультет быстро посерел», – писал Б.М. Величковский. Н.Ф. Талызина считает, что: «Все последующие деканы не могли сравниться с А.Н. Леонтьевым ни по научному потенциалу, ни по авто­ритету» (Логинова, 2006, С.93). Да и вся страна переходит в состояние застоя.

От хаоса к сближению

В застое все кошки серы. Различие школ ослабляется – в застое не приняты акценты, не принято поощрять лидеров, отстаивающих свою позицию. А тут еще А.Н. Леонтьева на посту декана москов­ского факультета сменяет очень осто­рожный ленинградец А.А. Бодалев. Все перепутывается.

Перестройка открывает шлюзы. Пси­хологи получают доступ к западной литературе. Москву и Петербург посещают звезды мировой величины. Отечествен­ные психологи активно учатся различным практическим технологиям, давно известным за рубежом, но впервые при­шедшим в Россию, создают свои собст­венные технологии. Ну, а начало «лихих 90-х» дает вообще потрясающую свобо­ду – все позволено.

Психологи-практики вдруг оказы­ваются востребованными в самых раз­ных сферах. Престиж психологии под­нимается на невиданную высоту. Бурно растет число психологических факультетов. Расцветают немыслимые ранее подходы: экзистенциальная психология, христианская психология, гештальт-те­рапия и др. Президент страны Б.Н. Ель­цин нежданно подписывает указ о госу­дарственной поддержке психоанализа. В хаосе каждый вынужден рассчитывать только на себя – начинается регионали­зация психологии, которая усиливается обидой провинциалов на то, что более всего организационную и финансовую поддержку получают столичные психологи. Существовавшие ранее научные школы во многом размываются.

Но при этом начинает разрушаться и существовавшая ранее система подготов­ки психологов. Если в 1970–80-е гг. в Пе­тербург со всей страны приезжали смо­треть, как поставлен экспериментальный практикум, то к концу 1990-х смотреть было уже не на что – все было разрушено. Профессионалы с нарастающим ужасом обнаруживали, до какого низкого уров­ня может дойти подготовка психологов в некоторых провинциальных и коммерче­ских институтах. Под психологов начина­ют рядиться колдуны, экстрасенсы, астро­логи и прочая «нечисть». Стало ясно, что необходим процесс консолидации. В 1994 году создается Российское психологиче­ское общество (РПО) как преемник Об­щества психологов СССР.       Однако декан факультета психологии СПбГУ А.А. Кры­лов не видит смысла во вхождении в РПО и создает независимое Санкт-Петербург­ское психологическое общество.

Все же, на фоне хаоса начинается по­степенное сближение московской и пе­тербургской психологических школ как двух крупнейших в России. В 1998 году подписывается соглашение, утверждаю­щее вхождение Санкт-Петербургского психологического общества в Российское. Московские профессора пригла­шаются для выступлений в Петербург, а петербургские – в Москву. Зимние пси­хологические школы, организованные студентами петербургского университе­та, собирают до 400 студентов из разных городов России, в том числе, разумеет­ся, и из Москвы, в работе этих школ при­нимают участие многие московские спе­циалисты. Наконец, в 2009 г. на встрече ведущих преподавателей кафедр общей психологии МГУ и СПбГУ подписыва­ется Меморандум, где объявляется, что между двумя школами не существует ни­какого противостояния, а лишь одна вза­имная любовь и уважение (Аллахвердов, Братусь, 2009).

Конечно, разница сохраняется. В Мо­скве намного больше, чем в Петербурге, и психологов, и психологических орга­низаций. Москвичи, как правило, занима­ют ключевые посты во всех республикан­ских органах, связанных с психологией. Но консолидация психологов в Петер­бурге сильнее. В 2000-е годы психоло­гов, объединенных в Санкт-Петербург­ское психологическое общество, почти в два раза больше, чем членов Московского психологического общества. И именно в Петербурге с 1999 г. проходит Национальный психологический конкурс «Зо­лотая Психея», в котором участвуют пси­хологи всей страны.

Разница сохраняется и в подходах к науке. Москвичи в своих исследовани­ях чаще ставят более крупные проблемы и до сих пор опираются на масштабные идеи Выготского-Леонтьева. Петербур­жцы более конкретны, более эмпирич­ны, но все-таки продолжают с тоской и надеждой думать о создании общей кон­цепции человека, к чему их призывал Б.Г. Ананьев.

И все это – как раз те односторонно­сти, которые должны образовать пре­красное целое, привив друг другу то, что в них есть лучшего.

Поддержано грантом РГНФ № 16-06-00858-а (рук. В.М. Аллахвердов)

Примечания:

1.Созданный в Петербурге в 1724 г. по указу Петра небольшой Академический университет только в 1990-е гг. стал рассматриваться как предтеча Санкт-Петербургского университета, отметившего в связи с этим в 1999 г. свое 275-летие. Однако еще в 1969 г. я, тогда студент Ленинградского университета – принимал участие в праздновании его 150-летия со дня учреждения Александром в 1819 г.

2.В.П. Зинченко, на мой взгляд, не совсем прав, считая, что А.Н. Леонтьев использовал недозволенный прием аргументации, когда – уже во время войны, на заседании Ученого совета МГУ – обратился к С.Л. Рубинштейну: «Вы не понимаете, что острота зрения советского летчика выше, чем острота зрения фашистского летчика» (Зинченко, 2002). Я думаю, Леонтьев выражал не только свое мнение, но и принятую им идеологию.

Литература:

Абульханова-Славская К.А. Деятельность и психология личности. – Москва : Наука, 1980.

Аллахвердов В.М. Санкт-Петербург как парадокс мировой культуры // Аллахвердов В.М. Размышление о науке психологии с восклицательным знаком. – Санкт-Петербург : Формат, 2009. – С. 245–254.

Аллахвердов В.М., Братусь Б.С. Меморандум зеленогорской встречи московских и петербургских психологов // Вопросы психологии. – 2009. – № 4. – С. 173.

Ананьев Б.Г. Очерки психологии. – Ленинград : Ленинградское газетно-журнальное и книжное издательство, 1945.

Ананьев Б.Г. Психология чувственного познания. – Москва : Изд-во Акад. пед. наук РСФСР, 1960.

Ананьев Б.Г. Человек как предмет познания. – Ленинград : Изд-во Ленингр. ун-та, 1968.

Белинский В.Г. Петербург и Москва // Собрание сочинений в 3тт. Т. 2. – Москва : Гослитиздат, 1948.

Бехтерев В.М. Автобиография // Избранные труды в 2-х тт. Т. 1. – Москва : Алетейя, 1994.

Братусь Б.С. Образ человека в психологии России XX века // Развитие личности. – 2005. – № 3. – С. 121–136.

Гоголь Н.В. Петербургские записки 1836 года // Гоголь Н.В. Полное собрание сочинений в 14 тт. Т. 8. – Москва; Ленинград: Изд-во АН СССР, 1952. – С. 177.

Ждан А.Н. Великолепный представитель человеческого рода // Челпановские чтения. 2010. Т. 1. – Санкт-Петербург: Нестор-История, 2011 – С. 5–13.

Зинченко В.П. «Да, очень противоречивая фигура...»: интервью В.П. Зинченко; беседу вели Е.Е. Соколова, Е.А. Загряжская. 2002. – Электронный ресурс. – Режим доступа: http://www.anleontiev.smysl.ru/vospomin/i-zinch.htm#_ftn1  (дата обращения: 13.10.2016).

Зинченко В.П. К 80-летию харьковской психологической школы // Вопросы психологии. – 2012. – № 6. – С. 133–148.

Интервью с профессорами МГУ / В.Ф. Петренко и др. // Психология. Журнал Высшей школы экономики. – 2006. – Т. 3. – № 4. – С. 91–109.

Карвасарский Б.Д., Подсадный С.А., Чернявский В.А., Чехлатый Е.И. Жизнь и деятельность В.Н. Мясищева (к 120-летию со дня рождения) // Обозрение психиатрии и медицинской психологии. – 2012. – № 2. – С. 107–112.

Корсаков С.Я. Новые факты об А.Б. Залкинде // Философские науки. – 2010. – № 4. – С. 51–55.

Леонтьев А.Н. Проблемы развития психики. – Москва: Изд-во АПН РСФСР, 1959.

Леонтьев А.Н. Деятельность. Сознание. Личность. – Москва: Политиздат, 1975.

Лурия А.Р. Этапы пройденного пути: научная автобиография. – Москва: МГУ, 1982.

Осорина М.В. Бочищева Л.В., Даниленко О.И. «Золотой век» жизни факультета психологии ЛГУ времен Б.Г. Ананьева: воспоминания трех сокурсниц // Вестник СПбГУ. Сер. 16. – 2015. – Вып. 4. – С. 201–218.

Пушкин А. С. Путешествие из Москвы в Петербург // Пушкин А.С. Полное собрание сочинений в 10 тт. Т. 7. – Москва : Изд-во Академии наук СССР, 1964.