ISSN 2079-6617 (Print)
ISSN 2309-9828 (Online)
«Говорить – еще не значит быть человеком»: критический анализ современных исследований «языка» животных в свете идей Л.С. Выготского

«Говорить – еще не значит быть человеком»: критический анализ современных исследований «языка» животных в свете идей Л.С. Выготского

Скачать в формате PDF

Поступила: 10.09.2016

Принята к публикации: 16.09.2016

Дата публикации в журнале: 30.10.2016

Страницы: 8-19

DOI: 10.11621/npj.2016.0302

Ключевые слова: Л.С. Выготский; язык; «говорящие обезьяны»; сравнительная психология; психологическое орудие; произвольная регуляция

Доступно в on-line версии с: 30.10.2016

Для цитирования статьи:

Соколова Е. Е., Федорович Е.Ю. «Говорить – еще не значит быть человеком»: критический анализ современных исследований «языка» животных в свете идей Л.С. Выготского. // Национальный психологический журнал 2016. № 3. c.8-19. doi: 10.11621/npj.2016.0302

Скопировано в буфер обмена

Скопировать
Номер 3, 2016

Соколова Елена Евгеньевна Московский государственный университет имени М.В. Ломоносова

Федорович Е.Ю. Московский государственный университет имени М.В. Ломоносова

Аннотация

Настоящая статья посвящена представлению и критическому анализу с позиций психологической школы Л.С. Выготского – А.Н. Леонтьева – А.Р. Лурия весьма популярных в настоящее время и нередко считающихся успешными проектов обучения высших обезьян «человеческому языку». Показано, что авторы подобных исследований и их популяризаторы за рубежом и в нашей стране игнорируют качественные различия между психологическими механизмами коммуникации человека и животных, а также их функциями в регуляции поведения тех и других. Это обусловлено, в частности, тем, что сравнение человека с животными осуществляется на основании видимого функционального сходства некоторых аспектов их коммуникативного поведения, а наблюдаемые различия в них признаются количественными, а не качественными. Проведенный в статье критический анализ собранных в подобных проектах данных показал следующее. Человекообразные обезьяны могут использовать некоторые знаковые средства («языковые символы») при решении текущих задач своей биологически обусловленной жизнедеятельности (особенно в специально созданных людьми условиях) для манипуляции поведением других индивидов, в том числе экспериментатора, однако ни одно из животных – участников подобных экспериментов не приобрело в результате использования этих символов способность управлять собой в контексте определенных социальных (конвенциональных) требований. Между тем, согласно Л.С. Выготскому, произвольная регуляция собственного поведения с помощью знаковых средств именно как «психологических орудий» и есть то, что качественно отличает человека от животного, и эта произвольная регуляция возникла в процессе исторического развития человека в его трудовой (совместной, социально обусловленной и орудийно опосредствованной) деятельности. Делается вывод о том, что игнорирование самой существенной особенности человеческого языка – его использование в функции овладения собственным поведением и регуляции своих психических процессов приводит и к неадекватной интерпретации полученных данных при изучении поведения животных, и к биологическому редукционизму в объяснении деятельности человека.

Обращение в настоящей статье к идейному наследию Л.С. Вы­готского вызвано не только очередной юбилейной датой. Оно обуслов­лено необходимостью критического анализа широко распространенных и активно популяризируемых в насто­ящее время исследований «говорящих обезьян», т.е. обезьян, специально обуча­емых и обученных, как утверждают ав­торы подобных экспериментов, «чело­веческому языку». Мы беремся доказать, что при всем внешнем сходстве «языко­вого поведения» обезьян в специально созданных условиях, с одной стороны, и языков человека (в том числе жесто­вого), с другой, между ними существует принципиальная разница, которую совершенно игнорируют как сами авто­ры работ в области обучения обезьян человеческому языку, так и исследова­тели, ссылающиеся на данные работы. Л.С. Выготский видел эту принципиаль­ную разницу в «орудийной функции» че­ловеческого языка как одной из знако­вых систем, которые дают возможность человеку, в отличие от животных, овла­деть собственным поведением и свои­ми психическими процессами. Как пи­сал впоследствии разделяющий данные идеи В.П. Зинченко, «слово выступает <…> как главный принцип организации человеческой деятельности. Не только человек овладевает словом, но и слово овладевает им» (Зинченко, 2008, С.131).

К методологии современных сравнительно-психологических исследований

На протяжении последней четвер­ти века доминирующей тенденцией в сравнительно-психологических ис­следованиях за рубежом было подчер­кивание сходства между психикой людей и животных при игнорировании качественных различий между ними. Многие известные в этой области уче­ные утверждают, что традиционные отличительные признаки людей та­кие, как использование орудий, культу­ра, грамматически структурированный язык, причинно-следственное мышле­ние, атрибуция другим индивидам пси­хических состояний, рассуждения по аналогии, осознание своих психиче­ских функций, представление будущего и прошлого не являются столь уни­кальными, как думали ранее (Savage-Rumbaugh et al., 1998; Smithet al., 2003)[1].

Яркой иллюстрацией указанной пози­ции является то, что в современных веду­щих зарубежных журналах, публикующих статьи по сравнительно-психологиче­ской проблематике (например, «Animal Behaviour», «Philosophical Transactions of the Royal Society B. Biological Sciences», «PLoS ONE», «Journal of Neuroscience», «Behavioral and Brain Sciences» и др.), для обозначения людей используется слово­сочетание «human animals», для живот­ных, соответственно, словосочетания «nonhuman animals», «animals, other than humans», а для тех и других – «animals, including humans» или «many animals, especially humans». Кроме того, заметным трендом последнего времени стало ис­следование у животных наличия (или, по меньшей мере, предпосылок) таких при­сущих человеку нравственных качеств, как честность, чувство справедливости, альтруизм т.п.

Наиболее известными, вошедшими во многие зарубежные и отечественные учебники, широко разрекламированны­ми и в сравнительно-психологических исследованиях, и за пределами научных сфер являются исследования по обуче­нию человекообразных обезьян языкам- посредникам, сходным с человеческими. Это язык глухонемых, а также система ви­зуальных символов – лексиграмм. Один из основателей когнитивной этологии Дон Гриффин (D. Griffin) считал, что ис­следования коммуникации животных, как в естественных, так и в искусствен­но созданных людьми условиях, являют­ся ключевым фактором, определяющим решение вопроса преемственности меж­ду психикой животных и людей. Согласно принятой до недавнего времени (точнее – до начала широкого обсужде­ния проблемы возможностей атрибуции животными другим индивидам психических состояний, так называемой theory of mind) точке зрения, считалось, что до­казанные «человекоподобные» свойства коммуникативного поведения высших животных, в том числе в «языковых эк­спериментах», будут предполагать и преемственность «почти во всем остальном», демонстрируя наличие непрерывно­сти между психикой животных и людей и приводя к выводу о том, что некоторые (а вероятно, и многие) животные могут «балансировать» на грани человеческих качеств (Griffin, 1978; Rendall et al., 2008).

Обозначенная выше тенденция – иг­норирование качественных различий между человеком и животными обуслов­лена, с нашей точки зрения, помимо прочих, двумя основными причинами.

Первая. Сравнение человека с живот­ными осуществляется на основании ви­димого сходства функций тех или иных видов их поведения. Так, один из основа­телей современных сравнительных ис­следований когнитивных способностей (Comparative Cognition) У. Хониг писал, что анализ поведения является постольку убедительным, поскольку «он помещает изучение когнитивных процессов и ког­нитивного поведения как человека, так и животных в рамки функционального и экспериментального его исследования» (Wasserman, Zentall, 2006, р.7). Он дела­ет вывод о том, что человеку «не нужен новый вид психологии, чтобы справить­ся с когнитивными событиями» (там же).Следуя этой логике, О.В. Чеснокова и Е.В. Субботский обнаруживают филогенети­ческие предпосылки «социального ин­теллекта» человека в способности соци­альных насекомых «к самоорганизации и согласованности действий различных особей», а также в поведенческих страте­гиях высших приматов «в форме созна­тельного, заранее планируемого обмана тех членов своей стаи, с которыми жи­вотные не могли вступать в явную борьбу, но с которыми у них возникали конкури­рующие интересы» (Чеснокова, Суббот­ский, 2010, С.23, 24). Приведем еще один подобный пример. Истоки культуры че­ловека ищутся в «культурных традици­ях» животных на основании внешнего сходства таких характеристик поведе­ния последних, как «инновации» (т.е. по­явление у того или иного индивида но­вых поведенческих навыков), «традиции» (воспроизведение последующими по­колениями нового навыка, возникшего в предыдущем), стандартизация (постоянство навыка на протяжении опреде­ленного времени) и т.п. Между тем, как было показано нами в ранее опублико­ванной статье (Соколова, Федорович, 2016), за внешним сходством поведенче­ских особенностей у животных разных видов и человека могут скрываться каче­ственно различные психологические ме­ханизмы их поведения.

Вторая. В зарубежных исследованиях (равно как и в ряде отечественных) по­иск сходства психических способностей (minds) животных и человека обусловлива­ется имплицитным принятием точки зре­ния Ч. Дарвина на преемственность их раз­вития от животных к человеку. При этом различия между психическими качества­ми человека и высших животных, сколь бы велики они ни были, признаются пре­имущественно как различия в «степени, а не в типе/роде». Например, Э. Вассерман и Т. Центаль пишут, что «сравнительная пси­хология на протяжении более чем столетия была “околдована”, сбита с толку необхо­димостью примирить явный когнитивный разрыв между психикой человека и живот­ных с одним из “стойких наследий” Дарви­на – его провокационным предположени­ем о психической непрерывности (mental continuity) между человеком и животны­ми» (Wasserman, Zentall, 2006, р.5) [2].Извест­ная своими работами по обучению попугая жако «языку» Айрин Пепперберг [3] прямо утверждает: «На протяжении 35 лет ученые демонстрировали при помощи тестов, про­водимых как в природе, так и в лабораториях, что возможности животных решать сложные проблемы образуют континуум с таковыми у людей» (Pepperberg, 2005, p.469). Подобной точки зрения придержи­вались и придерживаются многие зарубеж­ные исследователи поведения и психиче­ских возможностей высших позвоночных. Это, например, пионер исследований шим­панзе в природе Дж. Гудолл (Jane Goodall), основатель культурной приматологии У. Мак-Грю (W. Mc Grew), известный япон­ский исследователь шимпанзе в природе Т. Нишида (T.Nishida) и не менее известный его соотечественник, приматолог Т. Матсуцава (T.Matsuzawa), основатель когнитив­ной этологии Д.Гриффин (D.R.Griffin), из­вестный голландский приматолог и этолог Франс де Вааль (F.de Waal).

«Дарвиновская парадигма» непрерыв­ности эволюционного развития от выс­ших животных до человека лежит в ос­нове практически всех исследований, в которых человекообразных обезьян обучали пользоваться системами зна­ков или, как принято говорить, языка­ми-посредниками для обозначения сво­их желаний и поддержания «диалогов» с людьми (Penn et al., 2008). В ставшей широко известной книге З.А. Зориной и А.А. Смирновой (Зорина, Смирнова, 2006), в которой описываются и анализируются эксперименты по обучению обезьян человеческой речи, приводятся разные оценки результатов подобных экспериментов. Однако авторы книги склоняются к мысли, что разрыв в по­знавательных способностях человека и человекообразных обезьян отсутствует и «тем самым основательно подтвержда­ется выдвинутое Ч. Дарвином представ­ление о том, что разница между пси­хикой человека и высших животных, как бы велика она ни была, это разница в степени, а не в качестве» (Зорина, Смирнова, 2006, С.303) [4].

Следует отметить, что некоторые за­рубежные специалисты считают, что отдельные человеческие способности представляют собой все-таки нечто ка­чественно отличное от таковых у живот­ных (Suddendorf, Corballis, 2007; Premack, 2007). Тем не менее, уникальный челове­ческий аспект этих способностей трак­туется, как правило, в достаточно узком смысле. Так, специфичность человеческого языка видится лишь в одной или нескольких его характеристиках, например, в рекурсии (Hauser et al., 2007) или в уникальной комбинации его «компонен­тов» (Pinker, Jackendoff, 2005). Как пишет одна из известных современных специ­алистов в области сравнительных иссле­дований когнитивных способностей и эволюционной биологии С. Шеттлеворс, «вопросы типа “все-или-ничего” или, иначе, “существует или нет данная спо­собность у животных?”, являются не луч­шими ориентирами для сравнительно­го исследования. Более результативным является установить важные характери­стики/свойства человеческого языка и задать вопрос, какие из них, если тако­вые имеются, присутствуют в системах коммуникаций любого другого биологического вида, и почему» (Shettleworth, 2010, p.514). При этом авторы и ком­ментаторы «языковых исследований» с животными традиционно ссылаются на особенности человеческого языка, выде­ленные более сорока лет тому назад Ч. Хоккетом (Хоккет, 1970) и гораздо позд­нее пересмотренные У. Фитчем (Фитч, 2013). Среди них – неограниченный ряд сигналов, рекурсия, продуктивность, пе­ремещаемость, референция и др.

При более пристальном взгляде на эту позицию обнаруживается, что она не слишком отличается от дарвинов­ской. Тем более, что ученые, защища­ющие ее, все время пытаются доказать, что указанные (и особенно интересую­щие нас языковые) уникальные характе­ристики коммуникации и способностей человека все-таки могут присутствовать и у животных. Таковы, например, по­пытки поиска рекурсии в коммуника­ции тамаринов У. Фитча и М.Хаузера (Shettleworth, 2010, p.544). Как утвер­ждала Кэтлин Гибсон, «стоит мне при­нять, что какой-то признак уникален для человека, как тут же оказывается, что он вовсе не уникален!» (Зорина, Смирнова, 2006, С.288).

Краткая история исследований обучения языкам-посредникам человекообразных обезьян

Предположение, что биологические виды филогенетически наиболее близ­кие к человеку, должны обладать и на­иболее сходными с человеческими средствами коммуникации, привело к продолжающимся не одно десятилетие попыткам обучить человекообразных обезьян разным формам человеческо­го языка. Первые проекты (1900–1930- е гг.) по обучению живущих в человече­ских семьях шимпанзе говорить были неудачными. Анатомическая структу­ра вокального аппарата не позволяет обезьянам артикулировать речь. В свя­зи с этим еще в середине 1920-х гг. было высказано предположение, что опытный учитель глухонемых людей мог бы быть успешным и в обучении шимпан­зе, а в качестве альтернативы словесно­му был предложен жестовый язык. Од­нако систематические попытки обучить обезьян невербальным формам ком­муникации начались лишь в 1960-е гг., которые вместе с 1970-ми годами ста­ли «золотым веком» исследований лин­гвистических возможностей «приматов, иных, чем люди» («primates other than humans»).

Чаще всего в литературе упомина­ются попытки обучить шимпанзе Уошо, гориллу Коко и орангутанга Чантека отдельным знакам (signs), взятым из American Sign Language (ASL, один из вариантов языка для глухонемых; проекты Fouts, 1973; Gardner, Gardner, 1969; Milex, 1983; Petterson, 1978). Кроме того, шим­панзе Сара была обучена выкладывать условные (arbitrary) пластиковые симво­лы, обозначающие слова, на магнитную доску (проект Premack, 1971), а шимпан­зе по имени Лана использовала одну из первых версий компьютерной клавиа­туры, на которой находились условные символы (symbols), названные лексиг­раммами (проект Rumbaugh, 1977).

На первый взгляд все эти проекты ка­зались успешными. Ученые утверждали (а некоторые продолжают утверждать и сейчас), что человекообразные обезья­ны научались десяткам или даже сотням знаков, при помощи которых они вза­имодействовали со своими тренерами. При этом СМИ пошли еще дальше, ут­верждая, что животные «выучили язык жестов» и могут вести беседы. С того дня (и до сих пор!) утверждения о том, что человекообразные обезьяны могут раз­говаривать с людьми, используя символы или язык жестов, чрезвычайно рас­пространены в популярных журналах и книгах, и даже в учебниках для коллед­жей в США и других странах.

Однако, хотя обученные языку ан­тропоиды часто использовали цепоч­ку из 2-х или 3-х знаков или символов и явно могли выразить с ее помощью просьбу о пище или о внимании к себе, некоторые ученые усомнились в том, что животные научались именно язы­ку, так сказать, с большой буквы «Я». Од­ним из первых с критикой подобных исследований выступил Стивен Пинкер (Steven Pinker). Он заметил, что шим­панзе не выучили язык жестов, они выу­чили просто некоторые жесты (Пинкер, 2004). Однако главным критиком язы­ковых проектов выступил Герберт Тер­рес (Herbert Terrace) из Колумбийско­го Университета, который специально приобрел детеныша шимпанзе и назвал его Ним Чимпский (Nim Chimpsky) в честь известного лингвиста Н. Хомского (Noam Chomsky). Г. Террес и другие, ча­сто сменявшиеся учителя обучали Нима жестам, основанным на ASL, и достигли в этом определенного успеха (впрочем, столь же успешны были и аналогичные попытки обучения Уошо, Сары, Коко, Чантека и Ланы в рамках более ранних проектов). После того, как Ним был от­дан в Институт Исследований Приматов в Оклахоме [5], Г. Террес перешел к анали­зу накопленных его командой данных (Terrace et al., 1979).

Основным вопросом, подлежащим выяснению, был следующий: являлись ли цепочки жестов, используемых шим­панзе (например: «дай апельсин мне дай кушать апельсин мне кушать апельсин дай мне кушать апельсин дай мне ты»), настоящими предложениями. В кон­це концов Г. Террес сделал вывод о том, что комбинации знаков, которые созда­ет шимпанзе, все-таки не обнаруживают ту же самую структуру, которая несом­ненна в предложениях ребенка. Он по­казал, что Ним никогда не выстраивал из знаков настоящие предложения, не­смотря на то, что цепочки знаков были достаточно большими, дополнительные знаки в них не несли добавочной информации, а реальные «предложения» в среднем насчитывали всего 1,5 знака. Внимательное изучение своих видеоза­писей и фильмов его предшественников, убедило Г. Терреса в том, что Ним, Уошо и другие обезьяны чаще всего после на­стойчивых побуждений со стороны лю­дей просто подражали им, так как мно­гие знаки обезьян тотчас же следовали за похожими знаками, показываемыми тренерами. Последние же интерпрети­ровали отдельные ответы обезьян как предложения.

Так, например, супруги Келлог утвер­ждали, что однажды Уошо, когда ей по­казали куклу в чашке, просигналила: «Ре­бенок в моем питье» («Baby in my drink»). Г. Террес так описывает соответствующую сцену из фильма, отснятого ра­нее тренерами этой обезьяны. Уошо на­ходится рядом со своей учительницей Сьюзен Николс (Susan Nichols), в руках у которой были чашка и кукла. С. Ни­колс указывает на чашку и подает знак «это». Уошо подает знак «ребенок». Мис­сис Николс подносит чашку и куклу бли­же к Уошо, позволяя ей дотронуться до них, а затем медленно отодвигает их от Уошо, сигналя «это» и указывая на чаш­ку. Уошо сигналит «в» и отворачивает­ся. Миссис Николс вновь подносит чашку и куклу ближе к Уошо, которая снова смотрит на эти два предмета и сигналит «ребенок». Затем, когда миссис Николс подносит чашку еще ближе, Уошо сиг­налит «в». «Это» – снова «спрашивает» (подает знак) миссис Николс и указыва­ет на чашку. «Мое питье», – сигнализи­рует Уошо. Проанализировав отснятый супругами Келлог материал, Г. Террес поставил под сомнение их утверждение, что Уошо строила свои высказывания спонтанно, творчески используя слова-знаки.

После отчета Г. Терреса, написанного им по результатам тщательного анализа видеоматериалов его собственных ис­следований и экспериментов его пред­шественников, настроения в научной среде серьезно изменились, финанси­рование проектов сократилось, а неко­торые ученые покинули данную область исследований. Сейчас, в целом, призна­ется, что самые ранние проекты в конеч­ном итоге не продемонстрировали ни­чего большего, как обучение шимпанзе множеству «хитроумных трюков» по вы­прашиванию пищи (Shettleworth, 2010).

Прошло несколько лет и в Центре по изучению проблем языка при Уни­верситете штата Джорджия, США была запущена новая программа по обуче­нию языкам-посредникам приматов. Два шимпанзе – Шерман и Остин – долж­ны были взаимодействовать между со­бой при помощи клавиатуры, «догова­риваясь» об использовании орудий для добывания пищи. Сначала их обучили лексиграммам, обозначающим пищу, и необходимые для получения этой пищи орудия. Оба шимпанзе оказались, по сообщениям авторов проекта, способ­ными, посмотрев на лексиграмму, на которую указывал другой шимпанзе [6], вытащить из коробки обозначенный им объект. Считается, что тем самым было показано, что, по меньшей мере, выра­щенные среди людей человекообразные обезьяны могут иметь общее представ­ление о назывании/присвоении имен (concept of naming).

Следует отметить, что люди не толь­ко предоставляли обезьянам готовую систему знаков, но и целенаправленно (часто придумывая особые оригиналь­ные приемы) обучали их способам использования этих знаков. Например, на отдельном этапе программы подготовки шимпанзе учили тому, что они могут по­лучить тот или иной объект в ответ на предъявление экспериментатору строго определенного знака. Потом их обучали «называть» (показывать соответствую­щим знаком) объект (например, банан), а получать для вознаграждения другие объекты. Также была разработана спе­циальная программа обучения обезьян обращать внимание на то, что сигнали­зирует другой шимпанзе, кроме того, их отдельно обучали обмениваться знаками друг с другом.

Самым обсуждаемым проектом по­следних лет (несмотря на то, что ос­новные публикации по его резуль­татам были сделаны еще в середине и в конце 1990-х гг.) является работа ко­манды С. Севидж-Румбо с бонобо (Pan paniscus) Кензи (до этого участниками проектов по обучению языкам-посред­никам были обыкновенные шимпанзе – Pan troglodytes). Описание и критика с методологической точки зрения про­ектов этой группы дана в статье Hanzel I. Sue Savage-Rumbaugh’s Research into Ape Language (Hanzel, 2012). Проект «Кен­зи», по словам экспериментаторов, отли­чался следующими двумя особенностя­ми. Первая: Кензи спонтанно научился использовать и понимать лексиграммы в ходе наблюдения за взаимодействиями людей со своей приемной матерью Ма­татой (Savage-Rumbaugh, 1986) [7]. Вторая: Кензи понимал, по словам исследовате­лей, человеческую речь.

В возрасте 2,5 лет Кензи начал исполь­зовать панель (keyboard) с лексиграмма­ми, чтобы заявлять людям о своих желани­ях. С. Сэвидж-Румбо с коллегами решили специально не тренировать Кензи, что­бы увидеть, сможет ли он продолжать ус­ваивать «лексиграммы» в ходе ежеднев­ных взаимодействий с учеными, которые разговаривали с ним, используя и лексиг­раммы, и речь, как если бы он их понимал. Иными словами, они обращались с ним как родители с ребенком, который посто­янно слышит речь взрослых, но еще не го­ворит. Кензи мог перемещаться по огороженной лесистой территории института. При этом его всегда сопровождали люди, «постоянно беседующие с ним с помощью портативных панелей с лексиграммами о том, что происходит или вот-вот прои­зойдет» (Shettleworth, 2010, p.541) [8]. Пони­мание Кензи разговорных предложений на английском сравнивалось исследо­вателями непосредственно с таковым у 2-х-летнего ребенка (Savage-Rumbaugh et al., 1993). Например, Кензи и девочку 2,5 лет просили выполнить инструкции, выраженные на английском языке вслух простыми, но ранее никогда не употреблявшимися в их присутствии фразами типа: «Возьми телефон, который нахо­дится снаружи» (‘‘Get the telephone that’s outdoors’’) или «Кензи, сделай так, чтобы собачка укусила змею» (‘‘Make the doggie bite the snake’’), (Brakke, Savage-Rumbaugh, 1996). Были предприняты все меры пре­досторожности, чтобы человек, произ­носивший вслух инструкцию, не давал непроизвольно никаких других дополни­тельных подсказок (ему надевали маску). В этих тестах Кензи выполнял задания, по словам авторов, сопоставимо с их вы­полнением девочкой. В других тестах его компетенция по созданию предложений с лексиграммами была сравнима с тако­вой у 1,5-годовалого ребенка. Авторы счи­тают полученные ими результаты доказательством того, что демонстрации Кензи знаков-жестов не были просто операнта­ми, т.е. действиями, приводящими к результату, полезному для того, кто их со­вершал, скорее он использовал и понимал слова и составленные из слов предло­жения как презентации состояний мира (Savage-Rumbaugh et al., 1993).

После доклада Г. Терреса исследовате­ли группы С. Сэвидж-Румбо стали более осторожными в своих выводах. Напри­мер, они использовали фразу «неслу­чайные сочетания лексиграмм» вместо слова «предложения». Но, по-прежнему, «неслучайные комбинации лексиграмм» Кензи редко превышали три лексиграм­мы. А «обмен мнениями» между Кензи и Сью Сэвидж-Румбо в «небрежной бесе­де» напоминал описанный Терресом (см. выше) клип из фильма «Ребенок в моем питье» [9].

Подчеркнем еще раз: авторы всех по­добных исследований имплицитно бази­руются на идее отсутствия качественных различий между человеком и животны­ми, причем, не только в отношении их языка. Так, в уже упомянутой ранее кни­ге З.А. Зорина и А.А. Смирнова утвержда­ют, что «шимпанзе оказались способными к обобщению не только на до-понятийном (применение знаков к похожим предме­там той же категории), но и на прото-по­нятийном (применение знаков к объектам другой категории и сенсорной модально­сти) уровне. Уже на этой стадии экспе­риментов они продемонстрировали спо­собность к символизации, т.е. умению связывать нейтральный знак с предме­том, явлением или понятием и использо­вать этот знак в некоторых новых ситуа­циях» (Зорина, Смирнова, 2006, С.164). В более поздней работе З.А. Зорина, говоря о том, что степень сходства «языкового» поведения антропоидов с языком челове­ка не стоит преувеличивать (Зорина, 2008, С.166), повторяет вывод С. Сэвидж-Румбо, что «в то же время <…> оно все же обладает многими чертами человеческого язы­ка, хотя и в самой зачаточной форме», и предлагает сравнивать его с языком двух­летнего ребенка (там же, С.165).

Качественные различия между деятельностью животных и человека

На наш взгляд, прямое сопоставление психики и/или поведения животных, с одной стороны, и психики и/или пове­дения человека, с другой, невозможно из-за качественного различия их механизмов. Об этом неоднократно говори­ли как Л.С. Выготский, так и его ученики, и последователи. Напомним читателю важные для ученого (впоследствии для всех представителей культурно-деятель­ностной психологии, к которым мы от­носим и себя) идеи. Л.С. Выготский, который был марксистки ориентированным автором не по принуждению, а по убеждению, полностью разделял мысль классиков марксизма (впрочем, не только их) о том, что «человека создал труд» как «деятельность, возникшая в процессе исторического развития че­ловека» (Выготский, 1984, С.85). В про­цессе труда, подчеркивал ученый, «дей­ствуя на внешнюю природу и изменяя ее, он [человек – Е.С., Е.Ф.] в то же вре­мя изменяет и свою собственную приро­ду и действует на нее – делает себе под­властной работу своих, естественных сил. Подчинение себе и этой “силы при­роды”, т.е. своего собственного поведе­ния, есть необходимое условие труда» (Выготский, 1982а, С.106). При этом подобное подчинение, как он неоднократ­но показывал, происходит посредством использования «психологических ору­дий» (психологических инструментов), одним из которых и является слово.

На заре человеческой истории раз­витие воздействия на природу и управ­ления собой шло рука об руку. Для иллюстрации этого положения Л.С. Вы­готский приводит следующий пример (взятый им, в свою очередь, из работ К. Бюлера): на Борнео и Целебесе были найдены орудия – палки для копания, к которым были приделаны с одной сто­роны некие маленькие палочки. При разрыхлении земли палкой маленькая палочка издавала звук, который имел особую функцию – ритмическое регу­лирование работы, что заменяло собой словесную команду человека. Такое «вну­треннее сплетение знака и орудия, ко­торое нашло материальное символиче­ское выражение в первобытной палке для копания, указывает, как рано знак (и далее – высшая его форма, слово) начи­нает участвовать в операции употребле­ния орудий у человека и выполнять ни с чем не сравнимую, своеобразную фун­кциональную роль в общей структуре этих операций, стоящих в самом начале развития человеческого труда. Эта палка коренным образом отличается от палки обезьян, хотя генетически, несомненно, с ней связана» (Выготский, 1984, С.84).

В отличие от многих исследователей, видящих между животным и человеком лишь количественные различия, Л.С. Вы­готский прямо пишет о том, что психо­лог должен принципиально различать два типа деятельности: «это поведение живот­ного и поведение человека; деятельность, являющаяся продуктом биологической эволюции, и деятельность, возникшая в процессе исторического развития чело­века.<…> По прекрасному выражению Ф. Энгельса, “труд создал самого человека” <…>, т.е. создал высшие психические фун­кции, отличающие человека как человека» (Выготский, 1984, С.85).

Заметим, что мысль о возникновении человеческого языка в трудовой деятель­ности, качественно отличающей человека от животных, совершенно чужда многим современным исследователям (и отечест­венным), ищущим прямые аналогии меж­ду психикой человека и психикой живот­ных, в том числе в когнитивной сфере. Напротив, они «переворачивают» исход­ное утверждение школы Л.С. Выготского – А.Н. Леонтьева – А.Р. Лурия о происхожде­нии и развитии когнитивных процессов в деятельности. Так, например, Е.А. Серги­енко пишет, что «если в теории Леонтьева внешняя деятельность является источни­ком и причиной возникновения и услож­нения внутреннего мира человека, то у Герденфорса, напротив, именно когни­тивное усложнение обуславливает становление более сложных видов деятельности. Эту точку зрения я разделяю и отстаиваю во многих своих работах» (Сергиенко, 2008, С.341). Аналогичные утверждения можно встретить в работах С.А. Бурлак. По ее мнению, повышение наблюдатель­ности было той движущей силой, которая привела к появлению человеческого языка (Бурлак, 2008, С.91). Возникает естествен­ный вопрос: а чем обусловлено подобное «когнитивное усложнение» или повыше­ние наблюдательности? Ответа на него в работах указанных авторов мы не найдем. Один из сторонников подобной точки зрения А.Д. Кошелев, справедливо утвер­ждает, что «ни язык антропоида, ни язык двухлетнего ребенка никак нельзя счи­тать близкими к развитому языку челове­ка» (Кошелев, 2006, С.415), поскольку, по его мнению, эти различия коренятся в качественном различии их «интеллекта». И он не находит никакого удовлетворяюще­го его объяснения возникновению данно­го качественного различия. «По какой-то неизвестной причине [выделено нами. – Е.С., Е.Ф.], – пишет Кошелев, – мозг перво­бытного человека обрел совершенно но­вое качество: способность формировать относительные (не видоспецифические) структуры, которые дробят окружающий мир на самостоятельные классы элемен­тов и организуют их в различные систе­мы» (там же).

Между тем, Л.С. Выготский и предста­вители его школы всегда утверждали, что подобной «неизвестной причиной» ка­чественно иного когнитивного разви­тия человека была его трудовая деятель­ность, отсутствующая у животных. Говоря образным языком, «в начале было Дело», а уж потом появилось Слово и Мысль, опо­средствованная Словом. Эту идею разде­ляют и некоторые биологи. Так, например, Е.Н. Панов весьма сочувственно цитиру­ет работы А.Р. Лурия, в которых разраба­тывалась общая для всей школы Л.С. Вы­готского идея: «Можно думать, что слово, которое родилось из труда и трудового общения, на первых порах истории было вплетено в практику; изолированно от практики оно еще не имело твердого са­мостоятельного существования. Иначе го­воря, на начальных этапах развития языка слово носило симпраксический характер» (Панов, 2012, С.387). Заметим, что такие убеждения были характерны не только для представителей школы Л.С. Выготско­го–А.Н. Леонтьева–А.Р. Лурия, но и для не­которых их коллег за рубежом, например, для А. Валлона. В современной литерату­ре подобные идеи поддерживаются А. Вуд­сом и Т. Грантом, которые – опираясь уже на современные научные данные – утвер­ждают, что «эволюция человека не приво­дилась в действие мозгом. Напротив, уве­личенный мозг есть продукт эволюции человека, связанной, прежде всего, с изготовлением орудий труда» (Вудс, Грант, 2015, С.341). Совместная деятельность людей, имеющая своей целью не простую «кооперацию» при решении индивидуаль­ных задач, а именно сотрудничество, то есть совместный труд, и привел к необходимости координировать различные дей­ствия ее отдельных участников, имеющие разные цели, направленные на реализа­цию уже не биологических, а социальных смыслов. Что в свое время было прекра­сно продемонстрировано в известных ра­ботах ученика Л.С. Выготского А.Н. Леон­тьева [10].

Развивает эти идеи известный психо­лог и лингвист А.А. Леонтьев в своей книге «Возникновение и первоначальное разви­тие языка». Он писал, что в условиях, ког­да успех, например, коллективной охоты как одной из форм трудовой деятельности определяется успешностью действий не отдельных индивидуумов, а согласован­ными действиями всего коллектива, «необходимо было выработать такие средства коммуникации, которые не просто сигна­лизировали бы о чем-то, но побуждали к определенному совместному действию или к его прекращению, иными словами, являлись бы средствами общественной регуляции поведения» (Леонтьев, 1963, С.46). Побуждение к подобным действиям тем более необходимо, что эти действия не имеют прямого (а иногда и косвенно­го) биологического смысла, тем не менее, успех коллективной деятельности зависит именно от них. В отличие от биологов и лингвистов, выносящих за скобки данную функцию языковых средств, А.А. Леонтьев постоянно подчеркивал, что специфика человеческого языка именно в его «регу­лирующей» функции.

В качестве средств такой регуляции Л.С. Выготский, как известно, называл не толь­ко собственно слово, но и другие психологические орудия: различные формы счисления, мнемотехнику, произведения искусства, письмо, схемы, карты, чертежи, различные условные знаки и т.д. Для животных совершенно немыслимо осущест­вление операции «завязывания узелка на память» для организации чужого или сво­его поведения. Между тем это совершенно обычная операция для развитого челове­ка [11].Еще более странно было бы предста­вить себе животное, рисующее другому члену сообщества чертеж какой-нибудь машины, которую тот должен изготовить, руководствуясь данным чертежом. Подоб­ные примеры можно умножать до бесконечности.

Существует ли «произвольная» деятельность у животных?

Поиск «аналогов» деятельности чело­века в поведении животных приводит некоторых авторов к предположению, что и поведение животных тоже «про­извольно». Так, С.А. Бурлак, констатируя «подконтрольность» человеческой речи воле (Бурлак, 2008, С.94), надеется опре­делить, «насколько произвольна сигна­лизация животных». Он оценивает ее произвольность «по возможности отве­чать на одну и ту же ситуацию разными сигналами, вплоть до нулевого» (там же, С.92). Возникает вопрос: можно ли гово­рить здесь о произвольности, в смысле сознательного управления своим пове­дением с помощью речи, или же мы мо­жем признать у животных всего лишь за­висимость различных ответов на одни и те же стимулы от разных «контекстов»? Мы склоняемся к последнему ответу.

Л.С. Выготский отвечал на вопрос о существовании произвольной регуля­ции психической функций у животных отрицательно: «Только действие челове­ка, подчиненное его власти, есть волевое действие. К. Левин в прекрасном анали­зе психологии намеренных действий с полной ясностью выделяет свободное и волевое намерение как продукт исто­рического культурного развития поведе­ния и отличительную черту психологии человека <…>. Эта свобода характерна для человека культуры. Она свойствен­на в несравненно меньшей степени ре­бенку и, по-видимому, также, прими­тивному человеку, вероятно, отличает человека от наиболее близко стоящих к нему животных в большей мере, чем его более развитой интеллект. Это раз­граничение совпадает с проблемой ов­ладения» (Выготский, 1984, С.85–86). Свобода действия человека, по Л.С. Выготскому, проявляется в его независимо­сти от актуальной потребности, с одной стороны, и от непосредственно воспри­нимаемой ситуации, с другой. На мате­риале многочисленных исследований, в том числе своих собственных, ученый показывает, что «в противовес высшим животным у человека возникает слож­ная функциональная связь между речью, употреблением орудий и натуральным зрительным полем. Без анализа этой связи психология практической деятельности человека всегда оставалась бы непонятной» (Выготский, 1984, С.26). При этом речь развивается не в резуль­тате «внезапного открытия», соверша­емого ребенком, как это утверждалось и утверждается другими психологами, в том числе современными, например, Е.А. Сергиенко, которая приписывает данное утверждение самому Л.С. Выгот­скому (Сергиенко, 2008, С.352). Напро­тив, Л.С. Выготский подчеркивал, что «в то время как традиционная психология искала происхождение символической деятельности то в серии “открытий” или других интеллектуальных опера­ций ребенка, то в процессах образова­ния обыкновенных условных связей, видя в них лишь продукт изобретения или усложненную форму привычки, мы приведены всем ходом нашего иссле­дования к необходимости выделить самостоятельную историю знаковых про­цессов, образующих особую линию в общей истории психического развития ребенка» (Выготский, 1984, С.55). Эта история – продукт системы социальных связей и социального сотрудничества, не устает повторять Выготский. «Всякая символическая деятельность ребенка, – пишет он, – была некогда социальной формой сотрудничества и сохраняет на всем пути развития до самых высших его точек социальный способ функци­онирования. История высших психических функций раскрывается здесь как история превращения средств социаль­ного поведения в средства индивидуаль­но-психологической организации» (Вы­готский, 1984, С.56). Соответственно, подчеркивает ученый, «всякий волевой процесс первоначально процесс соци­альный, коллективный, интерпсихоло­гический» (Выготский, 1982б, С.116). Сначала «командует» (приказывает) взрослый, а ребенок исполняет приказ. Затем сам ребенок начинает командо­вать сам себе (например, «раз-два-три») и исполняет некое действие.

Поведения такого рода совершенно невозможно наблюдать ни у одного из­вестного нам животного, которое управ­ляло бы при помощи слова или любого другого «психологического орудия» сво­им поведением при решении текущих задач жизнедеятельности. Эта централь­ная мысль Л.С. Выготского не была за­мечена исследователями, пытающимися научить обезьян «человеческому языку». Ни одно из животных – участников по­добных экспериментов – не приобрело в результате использования знаков спо­собность управлять собой в контексте определенных социальных (конвенци­ональных) требований. Оно так и оста­лось животным, как правило, опасным для людей. Как отмечала в свою очередь С. Шеттлеворс, в «языковых» тренингах шимпанзе оказались менее сходными с человеком, чем казалось когда-то в на­чале их проведения. Внимательный наблюдатель, просматривающий фильмы команды С. Сэвидж-Румбо, может отме­тить, что все ее «говорящие обезьяны» ходят на поводках, зажав под мышкой папки с нарисованными на них лексиг­раммами. Также в кулуарах обсуждается тот факт, что со знаменитым Кензи мо­гут работать только одна-две женщи­ны, тогда как мужчинам заходить к нему опасно – овладение символическими языками не позволили этому самород­ку среди приматов овладеть конвенцио­нальными правилами поведения в груп­пе, что характерно даже для маленьких детей. Кроме того, следует указать оп­тимистически настроенным читателям, что все шимпанзе, которые воспитыва­лись людьми, имели проблемы с поведе­нием, из-за чего в скором времени пе­реезжали в клетки на ночь, а потом, по достижении подросткового возраста, и в питомники. Не избежали этого ни Иони, ни Уошо, ни Сара, ни Ним, участвовав­ший в проекте Терреса.

Заслуживает интереса эпизод, прои­зошедший со взрослым Нимом, который обитал в приюте. К нему приехал его бывший тренер, Ним обменялся с ним знаками, однако это не спасло мужчину от неприятностей, когда тот, не послу­шав отговаривающих его специалистов, вошел к «говорящему» шимпанзе в клет­ку. Весь драматизм стоящих за языковы­ми проектами отношений к своим подо­печным людей, придумывающих за них их судьбу, хорошо виден в на редкость качественно сделанном документальном фильме «Проект Ним». Его можно найти, например, по адресу: https://www.youtube.com/watch?v=PRnYZLgj_54 ).

Заключение

Вслед за Л.С. Выготским и его после­дователями мы настаиваем на том, что существует неразрывная связь языка с организацией развития и функциони­рования всей психической деятельнос­ти людей: «Язык не просто пронизыва­ет всю внутреннюю жизнь человека, но проникает в нее изначально, точнее, строит ее» (Зинченко, 2008, С.130) [12].При этом, критерий отличия языка че­ловека от «систем искусственных сим­волов» или естественных систем коммуникации животных следует искать не в наборе тех или иных свойств грам­матической или синтаксической струк­туры языка, доступных животным, или особенностей их сочетаний, но в особой организации жизни, в возможности строить групповые взаимодействия тем способом, который называется «трудовыми отношениями». Этот критерий – использование языка в функции овладе­ния собственным поведением и своими психическими процессами, необходи­мость которой возникла, прежде всего, в процессе исторического развития чело­века в его трудовой (совместной, соци­ально обусловленной и орудийно-опо­средствованной) деятельности.

Надо отметить, что высшие живот­ные – особенно в искусственно со­зданных экспериментатором условиях – могут использовать некоторые зна­ковые средства («языковые символы») для манипуляции поведением других существ и, в частности, до известной степени манипулировать поведением экспериментатора для достижения сво­их индивидуальных целей, связанных, в основном, с получением пищи или привлечением к себе внимания. Одна­ко ни одно из животных не может ис­пользовать и не использует знаки для управления своим поведением или для регуляции собственных психических процессов. Несмотря на порой впечатляющие способности к обучению зна­кам и правилам обмена ими с другими индивидами, использование человекоподобными обезьянами искусствен­ных языков является преимущественно (если не всегда) прагматичным и «солипсистским».

Поэтому, мы думаем, читателю ста­новится понятным первая часть назва­ния нашей статьи, представляющая со­бой почти точную цитату из «Собачьего сердца» М.А. Булгакова. «Говорить», то есть использовать знаковые средст­ва («языковые символы») и их сочета­ния при коммуникации с себе подобными, – еще не значит быть человеком. Быть человеком – значит управлять своей деятельностью (и психическими процессами как функциями этой дея­тельности) в контексте социально обусловленных целей, и язык в данном отношении является не только одним из средств, но и главнейшим условием произвольной регуляции. Иными сло­вами, узелок на память и иные психо­логические орудия (в том числе высшая их форма – слово) служат не столько для передачи «информации», сколько средством вовлечения другого в сов­местную, социально обусловленную де­ятельность и средством произвольного управления (овладения) собой. На наш взгляд, игнорирование этой, самой су­щественной, функции человеческого языка приводит как к неадекватной ин­терпретации полученных данных при изучении поведения животных, в том числе в экспериментах с «говорящими обезьянами», так и к очевидному био­логическому редукционизму в объясне­нии деятельности человека.

Примечания:

1.Распространена эта точка зрения и в нашей стране. Так, например, М.Л. Бутовская пишет: «В последние годы человеку последовательно отказывали в его уникальности относительно таких феноменов, как орудийная деятельность, самосознание, культура <…>. Язык представляет собою последний бастион сторонников качественной уникальности человека» (Бутовская, 2005, С. 149), который, впрочем, как следует из содержания статьи, тоже вот-вот капитулирует (см. также Зорина, Смирнова,2006; Резникова, 2005; Бурлак, 2008).

2.Как пишут эти авторы в 3-ей главе своей книги «Происхождение человека и половой подбор» («The Descent of Man and Selection in Relation to Sex», Darwin, 1871) Ч. Дарвин затронул почти все проблемы, которые исследовались после этого в сравнительной психологии.

3.Все встречающиеся ныне ссылки на то, что попугаи могут использовать символы и оперировать понятиями для коммуникации с людьми имеют своим истоком работы А. Пепперберг, которая работала с одним-единственным жако Алексом. Заметим, что после его смерти ни один из других попугаев не повторил его «языковую карьеру».

4.Отметим, однако, что твердую позицию в отношении принципиальной разницы между человеческим языком и естественными или искусственными системами коммуникации у животных занимает Е.Н. Панов – известный исследователь коммуникации у животных (Панов, 2012).

5.Это произошло, в том числе, из-за возросших сложностей содержания подросшего самца шимпанзе, прежде всего из-за наносимого им ущерба окружению, воспрепятствовать чему, заметим, не помогли ни его знание жестов, ни умение обмениваться ими с людьми.

6.Подчеркнем, что в природе шимпанзе никогда не указывают друг другу с целью референции, однако в «языковых» экспериментах их специально этому учат.

7.Следует сказать, что Матата, будучи выращенной среди бонобо, в ходе работы с ней экспериментаторов так ни разу за два года не использовала ни одной лексиграммы и, в конце концов, когда она стала опасной для людей, ее отправили обратно в Yerkes Primate Center.

8.Следует при этом особо отметить, что в фильмах, выложенных группой С. Сэвидж-Румбо в Интернете для иллюстрации подобных способностей Кензи, можно заметить, что во время прогулок и подобных «бесед» с людьми человекообразная обезьяна находится на поводке, т.е. передвижение Кензи всегда контролируют люди.

9.У «языковых проектов» есть одно неоспоримое достижение: они, как признают эксперты, привели к существенному продвижению в понимании процесса приобретения языка человеческими детьми, а также использования языка глухими людьми. Более пристальное рассмотрение учеными того, что на самом деле происходит, когда дети приобретают свои первые слова и предложения, до некоторой степени было простимулировано исследованиями обучения языкам-посредникам человекообразных обезьян (Shettleworth, 2010).

10.В настоящее время подобные идеи развиваются в работах М. Томаселло и его группы (Федорович, Соколова, 2015; Moll, Tomasello, 2007).

11.Вспомним приводимые Л.С. Выготским известные случаи употребления подобных психологических орудий. Например, знаменитому путешественнику В.К. Арсеньеву однажды в удэгейском селении был передан коготь рыси, чтобы он не забыл пожаловаться «высшему начальству» во Владивостоке на притеснения жителей со стороны местного купца (Выготский, 1983, С. 73)

12.В силу необъятности темы мы оставляем здесь за скобками обсуждение в культурно-деятельностной психологии сложного вопроса о нетождественности психической и внутренней деятельности и дискуссии между ее представителями по поводу соотношения Слова и Дела в психическом развитии человека (об этом см., например, Соколова, 2006; Соколова, 2007 и др.).

Литература:

Бурлак С.А. Переход от до-языка к языку: что можно считать критерием? // Разумное поведение и язык. Вып. 1. Коммуникативные системы животных и язык человека. Проблема происхождения языка / сост. А.Д. Кошелев, Т.В. Черниговская. – Москва : Языки славянских культур, 2008. – С. 89–100.

Бутовская М.Л. Человек и человекообразные обезьяны: языковые способности и возможности диалога // Зоологический журнал. – 2005. – Т. 84. – № 1. – С. 149–157.

Вудс А., Грант Т. Бунтующий разум: марксистская философия и современная наука. – Москва : Канон+; РООИ «Реабилитация», 2015. – 600 с.

Выготский Л.С. Инструментальный метод в психологии // Л.С. Выготский. Собрание сочинений. В 6 тт. Т. 1. – Москва : Педагогика, 1982а. – C. 103–108.

Выготский Л.С. История развития высших психических функций // Л.С. Выготский. Собрание сочинений. В 6 тт. Т. 3. – Москва : Педагогика, 1983. – C. 5–328.

Выготский Л.С. О психологических системах // Л.С. Выготский. Собрание сочинений. В 6 тт. Т. 1. – Москва : Педагогика, 1982б. – C. 109–131.

Выготский Л.С. Орудие и знак в развитии ребенка // Л.С. Выготский. Собрание сочинений. В 6 тт. Т. 6. – Москва : Педагогика, 1984. – С. 5–90.

Зинченко В.П. Шепот раньше губ, или Что предшествует эксплозии детского языка // Разумное поведение и язык. Вып. 1. Коммуникативные системы животных и язык человека. Проблема происхождения языка / сост. А.Д. Кошелев, Т.В. Черниговская. – Москва : Языки славянских культур, 2008. – С. 101–134.

Зорина З.А. Возможность диалога между человеком и человекообразной обезьяной : обзор экспериментальных исследований // Разумное поведение и язык. Вып. 1. Коммуникативные системы животных и язык человека. Проблема происхождения языка / сост. А.Д. Кошелев, Т.В. Черниговская. – Москва : Языки славянских культур, 2008. – C. 135–172.

Зорина З.А., Смирнова А.А. О чем рассказали «говорящие» обезьяны: способны ли высшие животные оперировать символами? – Москва : Языки славянских культур, 2006. – 424 с.

Кошелев А.Д. О языке человека (в сопоставлении с языком «говорящих» антропоидов) // Зорина З.А., Смирнова А.А. О чем рассказали «говорящие» обезьяны: способны ли высшие животные оперировать символами? – Москва : Языки славянских культур, 2006. – C. 367–423.

Леонтьев А.А. Возникновение и первоначальное развитие языка. – Москва : Изд-во АН СССР, 1963. – 139 с.

Панов Е.Н. Парадокс непрерывности: языковый рубикон. О непроходимой пропасти меду сигнальными системами животных и языком человека. – Москва : Языки славянских культур, 2012. – 456 с.

Пинкер С. Язык как инстинкт. – Москва : УРСС, 2004. – 456 с.

Резникова Ж.И. Интеллект и язык животных. Основы когнитивной этологии. – Москва : Академкнига, 2005. – 518 с.

Сергиенко Е.А. Когнитивное развитие довербального ребенка // Разумное поведение и язык. Вып. 1. Коммуникативные системы животных и язык человека. Проблема происхождения языка / сост. А.Д. Кошелев, Т.В. Черниговская. – Москва : Языки славянских культур, 2008. – С. 337–365.

Соколова Е.Е. «Буква» и «дух» деятельностного подхода школы А.Н. Леонтьева в решении проблемы интериоризации // Ученые записки кафедры общей психологии МГУ имени М.В. Ломоносова. Выпуск 2 / под общ. ред. Б.С. Братуся, Е.Е. Соколовой. – Москва : Смысл, 2006. – С. 14–25.

Соколова Е.Е. Линии разработки идей Л.С. Выготского в Харьковской психологической школе // Культурно-историческая психология. – 2007. – № 1. – С. 3–12.

Соколова Е.Е., Федорович Е.Ю. К проблеме «культуры» у животных: критический анализ современных исследований с позиций психологии деятельности школы А.Н. Леонтьева // Культурно-историческая психология. – 2016. – Т. 12. – № 2. – С. 14–23. doi:10.17759/chp.2016120202

Федорович Е.Ю., Соколова Е.Е. К методологии современных сравнительно-психологических исследований: Майкл Томаселло vs Алексей Н. Леонтьев // От истоков к современности: 130 лет организации психологического общества при Московском университете: сборник материалов юбилейной конференции. В 5 тт. Т. 5. / отв. ред. Д.Б. Богоявленская. – Москва : Когито-Центр, 2015. – С. 439–442.

Фитч У.Т. Эволюция языка. – Москва : Языки славянских культур, 2013. – 768 с.

Хоккет Ч. Проблема языковых универсалий // Новое в лингвистике. Вып. 5. Языковые универсалии. – Москва : Прогресс, 1970. – С. 45–76.

Чеснокова О.Б., Субботский Е.В. Социальный интеллект в условиях сложных социальных систем // Национальный психологический журнал. – 2010. – № 2(4). – С. 22–29.

Bekoff, M., Allen, C. & Burghardt, G., eds. (2002) The cognitive animal: empirical and theoretical perspectives on animal cognition. MIT Press. The MIT Press, Cambridge, Massachussetts.

Brakke, K. & Savage-Rumbaugh, E.S. (1996) The Development of Language Skills in Bonobo and Chimpanzee—II; Production. Language and Communication. 16, 361-380. doi: 10.1016/S0271-5309(96)00018-3

Clayton, N. S., Bussey, T. J. & Dickinson, A. (2003) Can animals recall the past and plan for the future? Nature Reviews Neuroscience. 8, 685-691. doi: 10.1038/nrn1180

de Waal, F. & Tyack, P. L. (2003) Animal social complexity: Intelligence, culture and individualized societies. Harvard University Press. doi: 10.4159/ harvard.9780674419131

Griffin, D. (1978) The question of animal awareness: Evolutionary continuity of mental experience. The Rockefeller University Press.

Hanzel, I. (2012) Sue Savage-Rumbaugh’s Research into Ape Language. Science and Methodology. Organon F. 19, 201-226.

Hauser, M., Barner, D. & O’Donnell T. (2007) Evolutionary linguistics: A new look at an old landscape. Language, Learning, and Development. 3, 101- 132. doi: 10.1080/15475440701225394

Matsuzawa, T. (2001) Primate origin of human cognition and behavior. Springer. doi: 10.1007/978-4-431-09423-4

Moll, H. & Tomasello, M. (2007) Co-operation and human cognition: The Vygotskian intelligence hypothesis. Philosophical Transactions of the Royal Society. 362, 639-648.

Penn, D., Holyoak K. & Povinelli, D. (2008) Darwin’s mistake: Explaining the discontinuity between human and nonhuman minds. Behavioral and Brain Sciences. 31, 109-178. doi: 10.1017/S0140525X08003543

Pepperberg, I. (2005) Intelligence and rationality in parrots / Rational animals? Eds. S. Hurley, & M. Nudds. Oxford University Press, 469-488.

Pinker, S. (2004) Language as an instinct. Moscow, URSS. doi: 10.1016/j.cognition.2004.08.004

Premack, D. (2007) Human and animal cognition: Continuity and discontinuity. Proceedings of the National Academy of Sciences USA. 104. 13861- 13867. doi: 10.1073/pnas.0706147104

Rendall, D., Vokey, J. & Notman, H. (2008) Quotidian cognition and the human-nonhuman “divide”: Just more or less of a good thing? / Commentary/ Penn et al.: Darwin’s mistake: Explaining the discontinuity between human and nonhuman minds. Behavioral and brain sciences. 31, 146-147. doi: https://doi.org/10.1017/S0140525X08003701

Rendell, L. & Whitehead, H. (2001) Culture in whales and dolphins. Behavioral and Brain Sciences. 24, 309–382. doi: 10.1017/S0140525X0100396X

Savage-Rumbaugh, S., Murphy, J., Sevcik, R., Brakke, K., Williams, S. & Rumbaugh D. M. (1993) Language, Comprehension in Ape and Child (Monographs of the Society for Research in Child Development). University Of Chicago Press.

Savage-Rumbaugh, S., Shanker, S. & Taylor, T. (1998) Apes, language, and the human mind. Oxford University Press.

Savage-Rumbaugh, Е.S. (1986) Ape Language: From Conditioned Response to Symbol. New York, Columbia University Press.

Shettleworth, S. J. (2010) Cognition, Evolution, and Behavior (Second Edition). Oxford.

Smith, J. D., Shields, W. & Washburn, D. The comparative psychology of uncertainty monitoring and metacognition. Behavioral and Brain Sciences. 26, 317-373. doi: 10.1017/s0140525x03000086

Suddendorf, T., Corballis, M. (2007) The evolution of foresight: What is mental time travel and is it unique to humans? Behavioral and Brain Sciences. 30, 299–313. doi: 10.1017/S0140525X07001975

Terrace, H. S., Petitto, L. A., Sanders, R. J. & Bever, T. G. (1979) Can an ape create a sentence? Science. 4421, 891-902. doi: 10.1126/science.504995

Wasserman, E. & Zentall, T. (2006) Comparative Cognition: A Natural Science Approach to the Study of Animal Intelligence Comparative Cognition: Experimental Explorations of Animal Intelligence. Eds. E. Wasserman, & T. Zentall. Oxford University Press, Inc., 3-14.
Для цитирования статьи:

Соколова Е. Е., Федорович Е.Ю.«Говорить – еще не значит быть человеком»: критический анализ современных исследований «языка» животных в свете идей Л.С. Выготского. // Национальный психологический журнал. 2016. № 3. c.8-19. doi: 10.11621/npj.2016.0302

Скопировано в буфер обмена

Скопировать