Кризис постмодернизма и потеря устойчивой идентичности

Емелин Вадим Анатольевич Московский государственный университет имени М.В. Ломоносова

За все время своего существования в качестве мировоззренческой кон­цепции постмодернизм вызывал по отношению к себе широкий спектр противоречивых мнений – начиная от полного отрицания существования это­го социокультурного явления и закан­чивая попытками тотальной «постмо­дернизации» всего общества. Нельзя не признать, что постмодернистское ми­ровоззрение в настоящее время находит­ся в кризисном состоянии, сам постмо­дернизм воспринимается многими как умозрительная конструкция, неоправ­данно растиражированная философами и литературоведами, а многие его кри­тики констатируют смерть постмодер­нистской идеологии, при этом, не пред­лагая сколь-нибудь внятной позитивной альтернативы. На самом деле позиция негативного отрицания не решает тех проблем общества и культуры, которые стремилась фиксировать и осмысливать идеология постмодернизма.

Постмодернизм – это реакция на кризис идентичности культуры запад­ного типа в условиях развивающегося информационного общества. Это зер­кальное изображение лица современно­го общества, на которое просто бессмы­сленно злиться, даже если оно и кривое. Это не более чем понятие, которым обо­значили трансформацию восприятия окружающей действительности, произошедшую после разочарования в идеа­лах прогресса. Вопрос о приемлемости или неприемлемости постмодернизма следует перевести в другую плоскость – а именно, выявить, какие тенденции преобладают в сегодняшних постмодер­нистских концепциях, и на основании этого оценить дальнейшие перспекти­вы развития постмодерна. Можно долго рассуждать, насколько удачен или неу­дачен термин «постмодернизм», но ис­пользование его для обозначения мировоззрения информационного общества, фиксации социокультурных реалий и отражения специфики трансформа­ции идентичности позволит оценить его будущие перспективы или же последствия их отсутствия.

Современный постмодернизм пред­ставляет собой специфическое миро­воззрение информационного обще­ства, отличительной чертой которого является плюрализм, т.е. допущение од­новременного сосуществования разно­образных точек зрения (Емелин, 2010). В плюрализме заключается сама суть постмодернизма. Он же и его «ахилле­сова пята».

Многие аспекты уязвимости постмо­дерна связывают с тем, что его мировоз­зрение не является универсальной сис­темой координат для общества в целом. Степень его распространения ограничи­вается наличием доступа к информаци­онным ресурсам. Тем не менее, в настоя­щее время практически не остается мест, неохваченных информационным по­лем. Развитие телевидения, интернета, сетей мобильной связи становится фак­тором, свидетельствующем о вхождении информационной культуры в жизнь ос­новной массы населения и изменении идентичности под влиянием техноло­гического прогресса. Если раньше для выхода за рамки сложившихся моделей идентификации было необходимо при­ложение особых, выходящих за рамки универсума усилий, то использование современных электронных гаджетов предельно упрощает выбор ролевой мо­дели. Обратной стороной легкости до­стижения новой модели идентификации является отсутствие культурного и экзи­стенциального опыта использования средств, давших новые возможности.

Поэтому не стоит утверждать, что с приходом информационных техноло­гий, порожденных культурой западно­го типа, сразу и повсеместно начинается постмодернизм. В современном состоянии постмодернизм приемлемее рас­сматривать не как нечто жестко обуслов­ленное, раз и навсегда обретенное, а как совокупность определенных тенденций, как некий вектор развития, причем, не бесспорно верный, а, скорее, проблем­ный. Формирование постмодернистско­го мировоззрения – это длительный про­цесс, начавшийся в конце шестидесятых годов прошлого века и не завершивший­ся до сих пор. Причем процесс далеко не однозначный, разноплановый, вызывающий самые противоречивые оценки и споры, что, собственно и говоря, ха­рактерно для постмодернистского созна­ния. «В создании концепции постмодер­низма участвуют литераторы, философы, архитекторы, социологи, искусствоведы и даже религиозные деятели, все они, скрещивая и противопоставляя, порой парадоксальным образом, самые раз­личные области гуманитарных знаний, пытаются в эклектической пестроте но­вейшей культуры установить «сложней­ший порядок “хаоса”» (Юрасовская, 1995, С.27). Постмодернистский дискурс по­степенно охватывает социокультурное пространство модерна, и в этом нет ни­чего плохого. Как отмечал Вольфганг Велш, «постмодерн – это не антимодерн, ибо он включает в себя модерн» (Велш, 1995, С.127). Но включает он его наря­ду с другими парадигмами, ни одна из ко­торых не является привилегированной, и все они находятся в состоянии непре­кращающейся конкуренции.

Типичные представления о постмо­дернизме как произвольной мешанине разнородных элементов: либидо, эко­номики, цифири, цинизма, электроники и восточной мистики, указывающих на пришествие новой эры и Апокалипси­са сразу и в одном обличии, категориче­ски отметал В. Велш, называя ее ложной формой, кашей, в которой становится все одинаковым, а плюрализм как раз ис­паряется (Welsch, 1998). Результат тако­го подхода гораздо ближе к униформи­рующим тенденциям модернизма, чем к подлинному постмодернизму. Постмодернизм не следует отождествлять с ир­рационализмом, он остается рациональ­ным знанием, имеющим свои исходные принципы, методы и подходы. Его нель­зя редуцировать до уровня эклектизма, который характеризуется Лиотаром как «нулевая степень всеобщей культуры на­ших дней» (Лиотар, 1995, С.175). Когда- то Мартин Лютер сказал: я здесь стою и не могу иначе. Одо Марквард перефразировал эту мысль следующим обра­зом: я здесь стою, а могу как угодно. Но все же, постмодернизм – это дело серь­езное, а не как угодно и что угодно, это объективная реакция на проблемность самоидентификации человека в услови­ях стремительно трансформирующего­ся информационного общества, пусть и обозначенная не самым удачным тер­мином. И если постмодернизм и наце­лен на соединение различных точек зре­ния, стилей, походов и концепций, то это следует понимать скорее как попыт­ку сложить своеобразный коллаж из все­го наиболее значимого, что присутствует в предшествующей и настоящей культуре.

Проблема состоит в том, что освобо­ждение от дискредитированной иден­тичности «метарассказов» модерна не дало новых, устойчивых ориентиров для дальнейшего пути. В итоге на смену радости деконструкции идентичностей модернизма пришло вновь состояние разочарования. Освободившись от фик­сированных моделей идентификации, индивид информационного общества лишился компаса, показывающего на­правление пути, и стал подобен флюгеру, вращающемуся по воле ветра. «Освобо­ждение права и наслаждения неотврати­мо ведет к освобождению преступления (это очень хорошо понимал маркиз де Сад, чего ему так никогда и не простили)» (Бодрийяр, 2012, С.161).

Обсуждая проблемное поле постмо­дернизма, Е. Турбина отмечает, что мета­физическая неразбериха, отсутствие кон­сенсуса, причисление к искусству того, что никогда к нему не относилось – при­знак переходной эпохи. По ее мнению, новому образу мира, объясняющему, к чему переходит «постсовременность», еще предстоит сложиться и, если это про­изойдет, то только тогда этот образ полу­чит свое символическое и метафизиче­ское воплощение (Турбина, 1993). Даже сам термин «постмодерн» не избежал дальнейшей «постмодернизации». Предпринимались попытки ввести в обиход термин «постпостмодернизм», под кото­рым понимался опять же достаточно ши­рокий спектр вариантов таких, как новая форма эстетики технообразов и виртуальной реальности (Маньковская, 1999) или конец «героического» периода пост­модернизма и переход к «мирной жизни» (Курицын, 1997), или же очередной этап развития эпохи «постмодерности» (Эп­штейн, 1996). Введение производных от терминов и без того малосодержатель­ных – не самый конструктивный ход в выявлении реальных кризисных про­блем постмодерного мира. Таким обра­зом, анализ сегодняшнего кризисного состояния постмодерной мысли приво­дит к выводу не только о его незавершен­ности. «В культуре информационного общества эсхатологические культурные тексты в стиле “фукуяма”, несущие в заго­ловках слово “конец” (“конец истории”, “конец цивилизации”, “конец времени” и т.п.), воспринимаются не как физиче­ское завершение феноменов, а как во­прос “Что дальше?”. Что наступает: пост, нео-, транс-, контр-, анти-? В таких по­пытках описать виртуализированную реальность проступает вневременность вечности. Клиппериоды поствремени и постпространства перемежаются клиппериодами неовремени и неопро­странства, многократно реплицируемые в многочисленных вневременных и вне­пространственных сетевых сообщест­вах, тысячами возникающих и гибнущих ежедневно» (Соловьев, 2009, С.53).

Возможности выхода из кризиса и перспективы дальнейшего развития связаны с решением внутренних проти­воречий постмодернистских теорий. Ос­новные из них вытекают из самой сути постмодернизма – принципа плюрализ­ма, порождающего эрозию ценностей, проблему трудности выбора в условиях постулируемой плюрализмом равнознач­ности, проблему выработки устойчивых ориентиров и моделей идентификации в гетерогенном и фрагментарном мире. Также немаловажна проблема сохране­ния общегуманистических ценностей в условиях тотального и стремительного распространения новейших технологий и, как результат, технологизации человеческой жизни. От решения этих принци­пиальных вопросов во многом зависит не только будущее идей постмодерна, но и сохранение устойчивой идентичности человека информационного общества.

Сохранить идентичность сложно, если на смену примата сверхценных и тота­литаризующих мир идей приходит то­тальность плюрального обесценива­ния. Пророчества позднего Бодрийяра, взявшего на себя роль онколога тяжело больной культуры постмодерна, мрач­ны. Его видение информационного ка­питализма было онко-клиническим, это он подчеркивал во многих своих работах, употребляя сравнения злокачествен­ных поражений общества с раком. «Идеи и ценности (прогресса, богатства, демо­кратии и пр.) утрачивают свой смысл, но их воспроизводство продолжается и становится все более совершенным. Они расползаются по миру, как мета­стазы опухоли, и проникают везде, про­сачиваясь и друг в друга. Секс, политика, экономика, спорт и т.д. теперь присут­ствуют везде, и, значит, нигде. Политика сексуальна, бизнес – это спорт, эконо­мика неотличима от политики и т.д. Цен­ности больше невозможно идентифици­ровать, культура стала транскультурой, политика – трансполитикой, сексуаль­ность – транссексуальностью, экономи­ка – трансэкономикой. Все подверглось “радикальному извращению” и погрузи­лось в ад воспроизводства, в “ад того же самого”» (Галкин, 2002, С.117). Все сме­шалось, больные клетки со здоровыми, живое тело с искусственными органами и инородными вкраплениями импланта­тов, половой акт с чашечкой Петри, запа­хи с дезодорантами. В этом толерантном и плюралюстичном транспостмодерниз­ме исчезает грань между поверхностью и глубиной, между верхом и низом, между правым и левым, между действительно­стью и виртуальностью, между действием и симуляцией. Есть ли смысл говорить о грани добра и зла, в мире высокобиотех­нологичных метастаз? «Мягкий постмо­дернистский тезис о том, что вертикаль – это горизонталь, а горизонталь, на са­мом деле, – вертикаль, что все культуры равноправны и pавнокачественны независимо от исторической традиции, эко­номической успешности и количествен­ности, привел к террору меньшинств. Учебные программы американских уни­верситетов пересматриваются так, чтобы в них не доминировали белые здоровые мужчины. Часы, отведенные, скажем, Льву Толстому делятся на пять частей: одну оставляют Толстому, другие раздают нес­праведливо неизвестным классикам раз­ных племен и сексуальных ориентаций. Известный анекдот – “Следующим пре­зидентом США будет одноногая ВИЧ-ин­фицированная темнокожая лесбиянка”, – показывает, как далеко зашло дело. Кроме того, идеи политкорректности способны снижать и уровень самого “теоретическо­го рынка”. Так случилось, например, с фе­министским движением, которое сплошь и рядом порождает слабую и скучную те­орию, слабую литературу, слабое искусство. Главная ценность этого движения в том, что оно “правильное”. На краях идей политической корректности воз­можны, наверное, неожиданно ориги­нальные и сильные эксперименты, такие как, например, проект “Партии Живот­ных” Олега Кулика, предполагающий борьбу за политические и экономиче­ские права животных. Почему мухе, сни­маемой в научно-популярном сериале и демонстрируемой после телеауди­тории, не выплачивается гонорар?!» (Кудряшов и др., URL: http://www.33plus1.ru/Decor/Fine_Monumental_Art/ARTICLE/KORPUS3.htm).

В целом, уже не так удивительно, что в некоторых городках Америки мэра­ми, то ли в шутку, то ли как знак разо­чарования в демократии или доведения ее плюрализма до абсурда, избраны животные. Градоправителями стали: кот Стаббс (Талкитна, Аляска), пес Боско (Сунол, Калифорния) и, даже, козел Ген­ри Клей III (Лахитас, штат Техас), а так­же еще парочка четвероногих друзей. Козел Генри, кстати, большой любитель пива, не просто политик, а представи­тель династии, правящей в Лахитасе с 1986-го года, когда его дед был впервые избран на пост главы города (Пятерка животных …, URL: http://www.kukharski.net/interesting/pyaterka-zhivotnyx-merov.html). Удивительного и нового в этом давно уже нет. Вспомним коня Инцитата и его «политическую карьеру». Сначала Калигула сделал его гражданином Рима, затем сенатором, жрецом и, наконец, кандидатом на пост консула. Консулом Инцитату стать не удалось, не успел – Калигулу убили. Но, к слову, «воплоще­нием всех богов» конь все-таки побывал, и к государственной присяге добавились слова «ради благополучия и удачи Инцитата». Легенды прошлого лишь от­теняют реальность настоящего, где без­умное и безразличное смешение всего и вся стало практикой обыденного пост­модернизма. Бодрийяр описал это по­током метафор и аналогий с сексуаль­ным подтекстом. В частности, по поводу избрания порнозвезды Чичиолины депутатом Бодрийяр выбрал слова, кото­рые, по сути, описывают саму ситуацию транспарентности зла, сопровождающегося адом распада иерархии ценно­стей: «постмодернистская порнография, если можно так выразиться, где сексу­альность теряется в театральных изли­шествах своей двусмысленности. Вещи очень изменились с тех пор, как секс и политика составляли часть одного и того же разрушительного плана: если Чичиолина может быть сегодня избрана депутатом итальянского парламента, то именно потому, что транссексуальность и трансполитика объединяются в одном и том же ироничном безразличии. Такой результат – немыслимый всего несколь­ко лет назад – свидетельствует о том, что не только сексуальная, но и политиче­ская культура перешла на сторону маска­рада» (Пятерка животных …, URL: http:// www.kukharski.net/interesting/pyaterka-zhivotnyx-merov.html). Да, и Рональд Рей­ген был актером, а Дональд Трамп оста­ется блестящим шоуменом. Современная политика продолжает культивировать это лицедейство. Возьмем новую Украи­ну, где кандидатом в президенты хотел выдвинуться сам Дарт Вейдер, а потом и наводчица Савченко, прославившая­ся не только своими «подвигами», но и нахождением босиком в парламенте. Карнавал, лицедейство, маскарад, театр и агора, где нет Сократа и Перикла.

Следствием постмодернистского плюрализма становится парадоксаль­ная, на первый взгляд, ситуация, охарактеризованная Нассимом Талебом [1] как «диктатура меньшинства». Смысл заключается в следующем. «Неприми­римому меньшинству определенного рода достаточно достичь ничтожно ма­лого размера, скажем, трех или четы­рех процентов от всей популяции, что­бы популяция целиком подчинилась его желаниям. Мало того, дальше создается оптический обман: наивному наблюда­телю кажется, что выбор по-прежнему зависит от предпочтений большинст­ва» (Талеб, URL: http://sputnikipogrom.com/society/59789/minority-wins/#.WAdPNmckqUk). Талеб задается простым вопросом: почему большинство продук­тов в Америки стали кошерными? «Сторонники кошерной пищи – это меньше трех десятых процента населения США. Но все напитки при этом кошерные. По­чему? Потому что кошерный продукт позволяет производителю, продавцу и ресторатору не делать различий меж­ду кошерными и некошерными напит­ками и не беспокоиться о специальных символах, отдельных кранах, отдельных стойках, отдельных подсобках. Таким образом, простое правило, которое из­меняет сумму слагаемых, вот: приверженец кошерного (или халяльного) не мо­жет есть некошерное, обычный человек может есть кошерное» (там же). Далее приводятся примеры, но в другом анту­раже: «Инвалид не сможет пользоваться туалетами для обычных людей, но обыч­ный человек может пользоваться туале­тами для инвалидов». «Человек, у кото­рого аллергия на арахис, не может есть еду с арахисом, но человек без аллер­гии на арахис может есть продукты без арахиса». «Не факт, что автоматические коробки передач вытесняют с рынка ручные только потому, что большинст­во водителей предпочитает автоматику: возможно, дело просто в том, что чело­век, который привык к механике, может спокойно водить автомат, но не наобо­рот». Продолжая в этом духе, Талеб при­водит еще один пример из этой серии, но уже несколько другого масштаба: «За­конопослушный человек никогда не со­вершит преступление, преступник мо­жет заниматься легальными вещами». На этих примерах мы видим, как ценности непримиримого меньшинства незамет­но становятся общезначимыми. А на­чинается все с малого, с признания, что любые права, традиции, обычаи, модели поведения не могут быть ни при каких условиях ограничены, даже, если они и идут в разрез с утвердившимся обра­зом жизни большинства. Например, процент людей с нетрадиционной сек­суальной ориентацией, ничтожно мал [2]. При этом, присутствие темы прав геев и лесбиянок в информационном про­странстве несоизмеримо существенней. И речь не идет о консенсусе. «Мораль­ные ценности общества формирует не эволюция консенсуса. Их навязывает са­мое нетерпимое меньшинство – именно благодаря своей нетерпимости. То же касается и гражданских прав» (там же).

При этом выработаны эффективные технологии навязывания власти мень­шинства под знаком плюрализма, толе­рантности и прав человека. Подобные технологии получили название «Окна Овертона». Американский юрист Джо­зеф Овертон опроверг общепринятые представления о естественном ходе вещей, например, о том, что все про­грессивное человечество, как нам го­ворят, абсолютно естественным обра­зом приняло геев, их субкультуру, их право заключать браки, усыновлять де­тей и пропагандировать свою сексуаль­ную ориентацию в школах и детских садах. На деле все совсем не так. «Со­гласно Окну возможностей Овертона, для каждой идеи или проблемы в обще­стве существует т.н. окно возможностей. В пределах этого окна идею могут или не могут широко обсуждать, открыто поддерживать, пропагандировать, пы­таться закрепить законодательно. Окно двигают, меняя тем самым веер возмож­ностей, от стадии “немыслимое”, то есть совершенно чуждое общественной мо­рали, полностью отвергаемое до стадии “актуальная политика”, то есть уже ши­роко обсужденное, принятое массовым сознанием и закрепленное в законах» (Горжалцан, URL: http://zuhel.livejournal.com/465630.html).

Например, как сделать невозможное, как легализовать одно из самых табуи­рованных деяний – каннибализм. Первое движение Окна Овертона – перевести тему каннибализма из области немысли­мого в область радикального. У нас ведь есть свобода слова. Ну, так почему бы не поговорить о каннибализме? Непремен­но должно появиться в интернете какое-нибудь «Общество радикальных канни­балов», которое заметят и процитируют во всех нужных СМИ. Следующим шагом будет перевод темы каннибализма из ра­дикальной области в область возможно­го. Нельзя отвернуться от факта канни­бализма, чтобы не прослыть ханжой или даже фашистом. На этой стадии продол­жаем цитировать «ученых». Ведь нельзя же отворачиваться от знания? Про каннибализм. Любой, кто откажется это об­суждать, должен быть заклеймен как ханжа и лицемер. Затем обязательно нужно придумать каннибализму элегантное на­звание. Так каннибализм превращается в антропофагию, а затем в антропофи­лию, подобно тому, как преступник меня­ет фамилии и паспорта. Далее «ученые» и журналисты доказывают, что человече­ство на протяжении всей своей истории время от времени поедало друг друга, и это нормально. Тема антропофилии пе­реводится из области рационального в категорию популярного. Антропофилия массово проникает в новости и ток-шоу. Людей едят в кино широкого проката, в текстах песен и видеоклипах. Тема разо­грета до возможности перевода ее из ка­тегории популярного в сферу актуальной политики. Начинается подготовка законодательной базы. Публикуются социологические опросы, якобы подтвержда­ющие высокий процент сторонников легализации каннибализма. В обществен­ное сознание вводят новую догму – «за­прещение поедания людей запрещено».

«Это фирменное блюдо либерализ­ма – толерантность как запрет на табу, запрет на исправление и предупрежде­ние губительных для общества откло­нений… Описанное Овертоном «Окно возможностей» легче всего движется в толерантном обществе. В том общест­ве, у которого нет идеалов и, как следст­вие, нет четкого разделения добра и зла» (там же). По сути, мы наблюдаем развен­чание всех табу, которые лежали в осно­ве культуры на протяжении тысячелетий и являлись ее скрепами. Так, в Норвегии в школьной программе вводится новый предмет – «инцест». Министр образова­ния Инга Марте Тхурдкильдсен, заявила, что «в Норвегии существует социальная традиция – инцест, и мы должны решить­ся говорить об этом с детьми с первого класса» (Инцест – социальная традиция …, URL: http://www.rusfront.ru/5676-incest-socialnaya-tradiciya-norvegii.html). Конеч­но, речь о легализации инцеста пока не идет. Тем не менее, один из самых мощ­ных и значимых запретов на инцест уже находится в первой стадии движения «Окна Овертона», то есть «неприемлемая тема введена в оборот, табу десакрализо­вано, произошло разрушение однозначности проблемы — созданы “градации серого”» (Горжалцан, URL: http://zuhel.livejournal.com/465630.html). Уже одо­брен бельгийским парламентом закон о детской эвтаназии, в Нидерландах об­суждается инициатива разрешения эв­таназии здоровым людям. Уже умолкли протесты против усыновления детей од­нополыми парами, а однополые браки стали чем-то само собой разумеющим­ся в наиболее «развитых» странах. Что ж, «нарушение табу мстит за себя» (Фрейд, 2005, С.41), и негативные варианты по­следствий размытия идентичности не должны сбрасываться со счетов.

Следующая проблема, связанная с трудностями выбора при увеличении количества возможных вариантов, стано­вится практически неразрешимой, когда утверждается, что любое из сделанных решений не будет лучше всех остальных. Здесь мы сталкиваемся с обратной сторо­ной принципа плюрализма, который на деле оказывается далеко не самым эффек­тивным помощником в реальной жизнен­ной практике. Если общество модерна предлагало человеку некое фиксированное, стандартное меню, в котором рамки возможного выбора вариантов социаль­ного поведения были четко прописаны, то постмодерная культура расширяет этот список, делая последний практиче­ски бесконечным. Описывая взрывной рост свободы выбора в информационном обществе, М.Дж. Пенн, К.Э. Залесн сравнивают ситуацию во времена нача­ла становления американской государ­ственности с ситуацией в современном обществе. Если во время «Бостонского чаепития» в 1773 году за борт выкинули, наверное, только одну марку чая – «Английский завтрак», то сегодня при инсце­нировке этого бунта в бухте плавали бы сотни сортов чая – от жасминового без кофеина и мятного марокканского до сладкого тайского. В современном мире нельзя купить даже картофельные чипсы, не выбирая между печеными, жареными, обезжиренными, солеными или с вкусо­выми наполнителями, разнообразие ко­торых поражает: барбекю, батат, лук, пе­рец и тому подобное. Мы живем в мире, наполненном вариантами выбора. По­чти в каждой сфере жизни у американцев есть большая свобода выбора, чем когда- либо в истории, включая новые виды де­ятельности, новую еду, новую религию, новые технологии и новые формы обще­ния и взаимодействия. В некотором смы­сле это триумф «экономики “Старбакса”» над «экономикой “Форда”». Если главной идеей Генри Форда было создание кон­вейерных линий, чтобы достичь единоо­бразного массового потребительства, то, в отличие от этого, «Старбакс» руководст­вуется идеей, что люди должны выбирать сорт кофе, молока, сахара – чем больше вариантов, тем большее удовольствие от выбора (Пенн, Залесн, 2009). Для Пенна и Залесна реализация максимальной сво­боды выбора является одной из микро­тендеций улучшения современного мира.

Но далеко не все разделяют этот оп­тимизм очарования бесконечностью вы­бора, если, конечно, это не выбор между сортами чая или цветом газировки. Ра­дикальная реализация принципа плюрализма и, как следствие, культивирования неограниченного выбора не может быть признана достижением информацион­ного общества и постмодерной культуры, которое сделает человека счастливей. Для человека нужный ему выбор не может быть осуществлен в ситуации отсутст­вия определенных ориентиров, иначе – anything goes – «все годится», и положи­тельные моменты плюрализма обора­чиваются непреодолимыми апориями анархизма. Как утверждает П. Козловски, «иметь безграничный выбор столь же плохо, как и не иметь его вовсе, так как не существует прямо пропорцио­нальной зависимости между увеличени­ем возможностей выбора и повышени­ем степени свободы, ведь свобода – это, прежде всего, самостоятельный выбор в пользу самости человека» (Козловски, 1997, С.84). Да и время жизни довольно быстротечно, чтобы допускать слишком много возможностей, а чересчур боль­шая свобода зачастую оборачивается пу­стотой. Вспоминаются слова В. Розанова: «свобода есть просто пустота, простор. Двор пуст, въезжай кто угодно. Он не за­нят, свободен. Эта квартира пустует, она свободна. Эта женщина свободна. У нее нет мужа, и можешь ухаживать. Этот человек свободен. Он без должности. Ряд отрицательных определений, и “свобода” их все объединяет. Я сво­боден, не занят» (Розанов, 1990, С.338). Простор и пустота, присущая постмодер­нистской свободе выбора, обуславлива­ет настоятельную необходимость реше­ния проблемы полного выхолащивания смысла при утверждении равноценности всех существующих возможностей. Про­блема равнозначности различных цен­ностных ориентаций фактически делает бессмысленным поиск ориентиров, ко­торые позволили бы прожить индивиду полноценную, содержательную жизнь, оградив его от бессмысленного блужда­ния в бесконечном лабиринте дорог. Сов­ременный человек подобен покупателю в гигантском супермаркете, который так растерялся среди огромного количества прилавков, товаров, вывесок и продавцов, что позабыл, где вход и не уже в силах по­нять, где выход. Длинное меню наводит на мысль о некачественных блюдах. Бесконечность вариантов обессмысливает саму идею выбора. Выбор превращается в игру, человек становится протеем в бес­конечности игровых комбинаций теку­чей идентичности. Именно уравнивание значимости ценностных альтернатив стала основной причиной кризиса идентичности в условиях постмодерной куль­туры информационного общества.

При бесконечном расширении воз­можностей выбора, мы оказываемся в ситуации утраты основополагающего принципа, поскольку в отсутствии сколь-нибудь обоснованной иерархии, любой выбор становится случайным и безответ­ственным и, в конечном счете, лишенным смысла. Все смешивается в самых непред­сказуемых пропорциях: «по радио слуша­ют регги, в кино смотрят вестерн, на ланч идут в Макдональдс, на ужин – в ресторан с местной кухней, употребляют парижские духи в Токио и носят одежду в стиле ретро в Гонконге...» (Лиотар, 1995, С.175). Крайности релятивизма, оборачиваются индифферентностью в выборе ценностей. Если «все годится», тогда и «все дозволе­но», и где гарантии, что предпочтительны­ми станут конструктивные силы, если они находятся в равноправном положении с деструктивными тенденциями? Признавая право на существование различных миро­воззренческих позиций, постмодернист­ская идеология, тем самым, не препятст­вует и даже способствует формированию фундаменталистских моделей идентич­ности, в предельном случае порождает ус­ловия для взращивания самых радикаль­ных тенденций (Емелин, 2010). Как часто в современном мире, руководствуясь исключительно идеями демократическо­го плюрализма, силами западного мира уничтожались светские диктатуры при помощи радикальных, экстремистских сил.

Вопрос о равнозначности приобрета­ет еще одну другую немаловажную сто­рону – социально-политическую. Если исходить из того, что более ни одна пара­дигма не может претендовать на какой- то выделенный статус, с точки зрения истинности, то споры по поводу притяза­ний на значимость превращаются в спо­ры по поводу власти. Таким образом, ока­зывается прав не тот, кто выдвигает более универсальный аргумент, а тот, кто силь­нее в данном пространстве спора. Отсутствие правил ведет к тому, что социаль­ные конфликты могут быть решены лишь с помощью силы, примером таких ре­шений служат конфликты в Югославии, Ираке, Ливии, Йемене, Сирии и Украи­не. Подход, имплицитно содержащийся в концепции Ж.Ф. Лиотара, немецкий философ М. Франк охарактеризовал как «социал-дарвинистскую философию языка», проводя аналогию между стихий­ным утверждением дискурсивных пра­ктик и выживанием видов в борьбе за су­ществование (Франк, 1994).

Социально-политические следствия подобных представлений заключают­ся не только в скрытом инициирова­нии силовых методов. Другая сторона их негативного влияния состоит в том, что они, по сути дела, приводят к пра­ктике невмешательства в ход событий – так как из имеющихся возможностей ни одна не является наилучшей, то ло­гичнее смириться с существующим положением дел. Теряется критический дух философии, и творчество постмодерни­стов уже не так волнует политиков, как идеи экзистенциалистов и представи­телей Франкфуртской школы – власть предержащие могут спать спокойно. Импликации постмодернистских поло­жений в политический дискурс приво­дят к практике неоконсерватизма.

Специфика эпохи постмодерна заклю­чается в том, что она посягает на высшую точку сложности, дальше которой идти просто некуда. А если большей сложно­сти просто уже изобрести нельзя, то, по- видимому, стремиться нужно к простоте, то есть к устоявшимся, опробованным, а, главное, обозримым и соизмеримым с человеком вещам (Карасев, 1997). В данном контексте речь не идет о том, что нужно отбросить все, что олицетворя­ет сложность нынешнего технотронно­го мира, и возвратиться к традиционным понятиям. Мы не можем отмахнуться от всех технологических новаций, транс­формирующих идентичность человека, но, в тоже время, необходимо заново обрести внятную систему координат. Ли­шившись фактически всех опор и усто­ев, человек остался «один на один в мире, в котором безраздельно властвует герак­литовское «panta rei» (Кусаинов, 2003, С.79). Поэтому сегодня наблюдается тен­денция пересмотра идей тотальной де­конструкции и обращения ряда постмо­дернистских философов к, казалось бы, навсегда оставленным в прошлом Мо­дерна, гуманистическим традициям (Губ­ман, 1997, С.5–25). Но в возвращаемом в постмодернистской интерпретации гу­манизме уже нет места универсальной этике, диктующей определенную модель поведения, скорее, упор делается на га­рантированности неприкосновенности общегуманистических ценностей. Пост­модернизм всегда сторонился общих идей (если закрыть глаза на общую идею плюрализма), но общечеловеческие цен­ности – это не общие идеи. Это – кон­кретные ценности каждого отдельного человека, без которых его личная жизнь теряет смысл. Универсальность их заклю­чается только в том, что они вплетены в жизнедеятельность всех людей, незави­симо от принадлежности к различным культурам, расам, народам.

Постмодернизм, отвергая универса­лии, не может отвернуться от таких уни­версальных человеческих ценностей, как право на достойную, мирную жизнь, на свободу выражать свои мысли и чувства, то есть, в конечном счете, выбирать свою судьбу. Осознав то, что нельзя полностью разрывать с гуманистическими тради­циями, некоторые представители постмодернистской философии обращаются к религиозной проблематике. Так, пред­ставители «новой философии» (Б.А. Леви, Г. Лардро, К. Жамбе и др.) напрямую апел­лируют к корпусу идей иудео-христиан­ской традиции, а их «теоретический ан­тигуманизм» на поверку оборачивается апологией гуманистических ценностей, ищущей опору в текстах Ветхого и Но­вого заветов (там же, С.209–230). По их мнению, совсем неправомерно отвергать библейские заповеди, которые питали европейскую духовную культуру Средневе­ковья и Нового времени. Отбросив веру, предав забвению Бога, человек на деле не стал свободнее. Как отмечает Б.А. Леви, «никогда мы не были столь мало свободны, как с того времени, ког­да мы более не верим» (Levi, P.108). При­близительно в том же русле рассуждает П. Козловски, когда придает особое зна­чение религиозному измерению в куль­туре постмодерна (Козловски, 1997). Он считает, что анархистско-деконструктивистский постмодернизм должен транс­формироваться в «постмодерный эссенциализм», который вберет в себя из античного и современного наследия все то, что может быть воспринято в качест­ве примера, эталона. Да и Мишель Фуко в последние годы своей жизни не слу­чайно обратился к изучению античности в поисках разрешения антиномий пост­модерна (Фуко, 1998). Как будто все раз­ом вспомнили Ф.М. Достоевского: «Если бога нет, то какой же я после того капи­тан?» (Достоевский, 1990, С.216).

Вопрос о жизненных ориентирах в постмодерной действительности вы­водит на другую задачу: как добиться ор­ганичного сочетания технологий ин­формационного общества с духовными, гуманистическими ценностями, вырабо­тать действенные механизмы адаптации к ним и не допустить патологических векторов технологической трансфор­мации идентичности. По сути, мы име­ем дело с современным вариантом зна­менитого вопроса Дижонской академии наук: «Способствовало ли возрождение наук и искусств улучшению нравов», на который в 1749 году, Жан-Жак Руссо от­ветил отрицательно (Руссо, 1961). Сегод­ня воплощением наук и искусств стали технологии, но вопрос, поставленный в эпоху Просвещения, звучит по-преж­нему актуально, вызывая много дискус­сий о влиянии развития науки и техники на субъекта деятельности. Современная реальность настолько «виртуализирова­лась», что образ человека растворился в бесконечном мерцании симулякров на экранах телевизоров и мониторах ком­пьютеров, а литературный язык элими­нировался в рваных текстах SMS, теле­граммах WhatsApp, обрывках фраз или смайлах в социальных сетях. На нынеш­нем уровне развития соотнесенность техники с действительностью становит­ся все более призрачной, ее отличитель­ной чертой становится симуляция, ка­жимость. Растиражированная имитация с помощью ультрасовременных техноло­гий может привести вместо обогащения реальности к полной ее потере. При этом сами по себе вещи, окружающие челове­ка становятся ему все менее понятными – нам трудно помыслить, что происходит внутри процессора компьютера, как ра­ботает проигрыватель blu-ray, как нахо­дит свою волну сотовый телефон или определяет местоположение навигатор, а, тем более представить бесконечность паутины информационных сетей. Но, не­смотря на немыслимость и неосмысленность не/понимания, мы уже не можем обходиться без технологических нови­нок, особенно тех, которые обеспечива­ют доступ в информационное простран­ство. Сегодня люди оказались в какой-то мере заложниками созданных ими творе­ний, ведь, если лишить их возможности пользоваться устройствами, так или ина­че обеспечивающими получение информации (ТВ, компьютер, смартфон и т.п.), то это может стать причиной сильнейше­го стресса и фрустрации.

Завершая обзор постмодернистских апорий, приведем длинную, но очень яр­кую цитату из «Прозрачности зла» Жана Бодрийяра, выражающую его собствен­но личный и отчаянный манифест кри­тической мысли техно-постмодерниз­ма, печально названный «После оргии». Осознание его смысла поможет понять змеиный, жалящий себя виток постмо­дернистской надежды, утопии и, увы, болезни. «Если бы мне надо было дать название современному положению ве­щей, я сказал бы, что это – состояние по­сле оргии. Оргия – это каждый взрыв­ной момент в современном мире, это момент освобождения в какой бы то ни было сфере. Освобождения политиче­ского и сексуального, освобождения сил производительных и разрушительных, освобождения женщины и ребенка, ос­вобождения бессознательных импуль­сов, освобождения искусства. И вознесе­ния всех мистерий и антимистерий. Это была всеобъемлющая оргия материаль­ного, рационального, сексуального, кри­тического и антикритического, оргия всего, что связано с ростом и болезнями роста. Мы прошли всеми путями произ­водства и скрытого сверхпроизводства предметов, символов, посланий, идеоло­гий, наслаждений. Сегодня игра оконче­на – все освобождено. И все мы задаем себе главный вопрос: что делать теперь, после оргии?» (Бодрийяр, 2012, С.7). На этот вопрос Бодрийяр хладнокровно от­вечает сам себе, в духе разочарованно­сти понимания тотальности симуляции, которая стала стигматом культуры информационного общества: «Нам остается лишь изображать оргию и освобождение, притворяться, что, ускорив шаг, мы идем в том же направлении. На самом же деле мы спешим в пустоту, потому что все ко­нечные цели освобождения остались по­зади, нас неотступно преследует и мучает предвосхищение всех результатов, апри­орное знание всех знаков, форм и же­ланий. Но, что же нам все-таки делать? Мы находимся в состоянии лицедейства и не способны ни на что, кроме как за­ново разыграть спектакль по некогда на­писанному в действительности или в воображении сценарию. Это состояние, когда все утопии обрели реальные очер­тания, и парадокс состоит в том, что мы должны продолжать жить так, как будто этого не было. Но так как утопии все же стали реальностью, мы не можем боль­ше тешить себя надеждой, что нам еще предстоит дать им жизнь. Все что нам остается – тщетные притворные попыт­ки породить какую-то жизнь помимо той, которая уже существует. Мы живем в постоянном воспроизведении идеалов, фантазмов, образов, мечтаний, которые уже присутствуют рядом с нами и кото­рые нам, в нашей роковой безучастности, необходимо возрождать снова и снова» (Бодрийяр, 2012, С.8). Возьмем на себя смелость продолжить, а что же после оргии? Когда заканчивается оргия, при­ходят трансвеститы. С искусственными органами. Они же, по мысли Бодрияйра – транссексуалы, трансполитики, транс­спортсмены, трансэстеты, трансэконо­мисты, транспсихологи, трансфилосо­фы и, конечно, трансгуманстисы, просто ночной клуб плюралистичных трансов. Потом появляется фанатик с естествен­ной бородой и их расстреливает. Затем его в кровавом месиве убивают полицей­ские, и он попадает в «рай», где его ждут сладкие мучения с неприступными гури­ями, существами различных цветов, со­зданных из шафрана, мускуса, амбры, имеющих прозрачную кожу и тело, усы­панное драгоценностями. Этих желез­ных девственниц не касался ни человек, ни джинн и они подобны скрытым в ра­ковине жемчужинам, видимо не сможет их коснуться и фанатик. Все что напи­сано, как говорил Ницше, написано кро­вью. Бодрийяр использовал «медицин­ские» метафоры: рак, опухоль, метастазы – так он выражал глубину болезни наше­го мира благоденствия, который поче­му-то постоянно лихорадит, и в котором льется кровь. Кровь, как final cut плюра­лизма симулякров.

Есть расхожее мнение, что постмодер­низм представляет собой мировоззрение перманентного кризиса. И с этой точ­кой зрения трудно не согласиться. Какой бы сферы социокультурной реальности мы не коснулись, везде прослеживается кризисная ситуация. Мировая экономи­ка балансирует на грани бесконечного коллапса, растет внешнее и внутреннее противостояние культур западного типа и исламского фундаментализма, сно­ва веет холодной войной, разрастаются межнациональные конфликты, увеличи­вается разрыв между богатством и бедностью, традиционные институты се­мьи и брака дискредитированы, люди все в большей степени впадают в зависимость от своих технологических игрушек. Се­годняшние реалии предоставляют уче­ным богатый материал для осмысления и инициирования целого спектра направ­лений исследований. И вопрос не в том, как будет называться доктрина, которая освоит это поле, вопрос в том, какие идеи будут предложены для того, чтобы, по крайней мере, осмыслить ситуацию, в ко­торой оказался мир, а в лучшем случае – дать рецепты выхода из кризиса идентичности тотально охвативший плюра­листичную постмодерную культуру ин­формационного общества.

Статья подготовлена при поддержке гранта РГНФ № 17-06-00849 «Мотивационные и когнитивно-аффективные факторы формирования идентичности».

Примечания:

1. Американский экономист, изучал влияния случайных и непредсказуемых событий на мировую экономику и биржевую торговлю.

2. Считается, что наиболее представительный опрос в Австралии проводился в 2006 г. при помощи телефонного интервьюирования 19307 респондентов в возрасте от 16 до 59 лет в течение 2001/2002 годов. В этом исследовании обнаружено, что 97,4 % опрошенных австралийских мужчин самоидентифицировались как гетеросексуалы, 1,6 % – как гомосексуалы и 0,9 % – как бисексуалы. Среди опрошенных австралийских женщин 97,7 % самоидентифицировались как гетеросексуалки, 0,8 % – как лесбиянки и 1,4 % – как бисексуалки. Вместе с тем, в том же опросе 8,6 % мужчин и 15,1 % женщин отметили у себя либо наличие чувств и влечения к своему полу, либо наличие некоторого сексуального опыта с лицами своего пола. Половина мужчин и две трети женщин, имевшие некоторый сексуальный опыт со своим полом, считают себя гетеро¬сексуальными, а не гомосексуальными или бисексуальными. См.: Sex in Australia: The Australian study of health and relationships, Australian Research Centre in Sex, Health and Society. (Published as the Australian and New Zealand Journal of Public Health vol 27 no 2.)

Литература:

Бодрийяр Ж. Прозрачность зла. – Москва, 2012.

Велш В. Постмодернизм в искусстве и философии и его отношение к технологической эпохе // На путях постмодернизма. – Москва : ИНИОН РАН, 1995. – С. 168–184.

Галкин Д.В. Жан Бодрийяр // История философии. Энциклопедия / под ред. А.А. Грицанова. – Минск, 2002. – С. 121.

Горжалцан Е. Технология уничтожения. (14 января 2014). [Электронный ресурс] // Livejournal : [сайт]. URL: http://zuhel.livejournal.com/465630.html – (дата обращения 18.10.2016).

Губман Б.Л. Западная философия культуры ХХ века. – Тверь : Леан, 1997.

Достоевский Ф.М. Бесы // Ф.М. Достоевский Собрание сочинений в 15 тт. Т. 7. – Ленинград, 1990.

Емелин В.А. Лабиринты постмодернизма: идентификация ускользающего смысла // Государство, религия, церковь в России и за рубежом. – 2010. – № 3. – С. 65–75.

Емелин В.А. Терроризм как радикальная реакция на кризис идентичности // Национальный психологический журнал. – 2010. – № 2(4). С. – 47–51.

Инцест – социальная традиция Норвегии? [Электронный ресурс] // Русь-фронт: информационный православный вестник : [сайт]. URL: http:// www.rusfront.ru/5676-incest-socialnaya-tradiciya-norvegii.html – (дата обращения 18.10.2016).

Карасев Л.В. Сегодня и завтра. Постмодернизм и культура. Материалы «круглого стола» // Вопросы философии. – 1997. – № 12. – С. 15–27.

Козловски П. Культура постмодерна. – Москва : Республика, 1997.

Кудряшов Н.Н. и др. «Любим – не любим …» (Несколько заметок в защиту постмодернизма) // Корпус-3 – Электронная версия. – Режим доступа : http://www.33plus1.ru/Decor/Fine_Monumental_Art/ARTICLE/KORPUS3.htm (дата обращения 31.08.2016)

Курицын В.Н. Время множить приставки. К понятию постпостмодернизма // Октябрь. – 1997. – № 7. – С. 179–183.

Кусаинов А.А. Французская «Новая философия» и культура постмодерна. – Волгоград : Изд-во ВолГУ, 2003.

Лиотар Ж-Ф. Ответ на вопрос: что такое постмодерн? // На путях постмодернизма. Москва: Инион РАН, 1995. – С. 168–84.

Маньковская Н.Б. От модернизма к постпостмодернизму: via постмодернизм // Коллаж-2 : социально-философский и философско- антропологический альманах. – Москва : ИФ РАН, 1999. – С. 18–25.

Пенн Дж.М., Залесн Э.К. Микротенденции. Маленькие изменения, приводящие к большим переменам. – Москва, 2009.

Пятерка животных, которые баллотировались на пост мэра… и выиграли! [Электронный ресурс] // Моя копилка интересного интернета : [сайт]. URL: http://www.kukharski.net/interesting/pyaterka-zhivotnyx-merov.html (дата обращения 31.08.2016)

Розанов В.В. Опавшие листья. Короб второй и последний // В.В. Розанов О себе и жизни своей. – Москва, 1990. – С. 338.

Руссо. Ж.Ж. Рассуждение об искусствах и науках / Ж.Ж. Руссо Избранные сочинения. В 3 тт. Т. 1. – Москва, 1961. – С. 47–48.

Соловьев А.В. Динамика культуры информационной эпохи. – Рязань, 2009.

Талеб Н. Диктатура меньшинства (перевод отрывка из черновика новой книги Нассима Талеба). [Электронный ресурс] // «Спутник и погром» : [сайт]. URL: http://sputnikipogrom.com/society/59789/minority-wins/#.WAdPNmckqUk (дата обращения 18.10.2016)

Турбина Е.Г. Посттоталитарная культура: «все дозволено» или «ничего не гарантировано»? // Вопросы философии. – 1993. – №3. – С. 23–28.

Франк М. Политические аспекты нового французского мышления // Логос. – 1994. – № 6. – С. 323–326.

Фрейд З. Тотем и табу. – Санкт-Петербург, 2005.

Фуко М. История сексуальности-III: Забота о себе. – Киев : Дух и литера, Грунт; Москва : Рефл-бук, 1998. – 288 с.

Эпштейн М.Н. Прото-, или конец постмодернизма // Знамя. – 1996. – № 3. – С. 196–209.

Юрасовская Н.М. Постмодернизм ли? // Национальные традиции и постмодернизм: живопись и скульптура 1960–1980-х годов в СССР. – Москва : ГТГ, 1993. – С. 14–33.

Levi B. H. Le testament de Dieu. P., Grasset, 1979.

Sex in Australia: The Australian study of health and relationships, Australian Research Centre in Sex, Health and Society // Published as the Australian and New Zealand Journal of Public Health, 2003, vol 27 no 2.

Welsch W. Die Postmoderne in Kunst und Philosophie und ihr Verhältnis zum technologischen Zeitalter // Technologisches Zeitalter order Postmoderne. München: Fink, 1998. P. 36–72.