Проблема возвращения категории «души» в научную психологию

Братусь Борис Сергеевич Московский государственный университет имени М.В. Ломоносова, Федеральный научный центр психологических и междисциплинарных исследований

Предпошлем статье давнее воспоминание об одной из встреч с Петром Яковлевичем Гальпериным, которого даже его ровесники крупнейшие ученые (А.В. Запорожец, Д.Б. Эльконин и др.) - называли му­дрым, последней инстанцией в оценке научных движений (прозвище - «ребе» (Зинченко, 2011). Для нас - тогда еще младшего поколения - он был завора­живающим собеседником, учителем, лектором. Например, на его курс по психологии, читавшийся на философском факультете МГУ сотрудники, преподава­тели, студенты, аспиранты продолжали ходить по несколько лет подряд, каждый раз находя в них что-то новое и важное для себя. На одной встрече (в которой учувствовал и автор) прозвучало в раз­говоре упоминание о душе. И Гальперин в ответ на типичное (а в советской стра­не обязательное) суждение о несов­местимости «души» и «психологии» со свойственной ему мягкой твердостью заметил, что понятие души нечем за­менить и оно, настанет время, вернется в психологию, но в каком-то ином, уже согласном с научным мировоззрением виде. Может быть, наконец, время это уже настало?

***

Напомним ставшее крылатым выска­зывание Германа Эббингауза: «Психо­логия имеет давнее прошлое и корот­кую историю». Действительно, история психологии как науки весьма коротка, ее условным временем рождения счита­ется 1879 год, в котором была основа­на Вильгельмом Вундтом первая в мире Лаборатория экспериментальной психологии при Лейпцигском университе­те. Психология перестает быть только частью философии и житейских умоз­рений, она начинает исходить из на­учного мировоззрения и сознательно строить себя по образцу естественных наук. Неслучайно в числе первых на­учных психологов мы находим столь­ко физиологов, врачей, психиатров, невропатологов. В заголовке известной статьи И.М. Сеченова прямо стоял во­прос: «Кому и как разрабатывать психо­логию?». Ответ Сеченова был совершен­но однозначным - только физиологу, естествоиспытателю и только объектив­ными методами. Поэтому и психологи­ческие лаборатории того времени по своему виду и оборудованию часто не многим отличались от физиологиче­ских (кимографы, хроноскопы и т.п.). Недаром Первый всемирный конгресс психологов, созванный по инициативе русского ученого (врача Ю.А. Охоровича), был назван Конгрессом по физио­логической психологии (Париж, 1899 г.). Эпитет «физиологическая» весьма точно отражал суть родившейся тогда научной психологии (Ждан, 2013).

Коллизия эта устраивала далеко не всех. Так, в 1916 году С.Л. Франк с горе­чью констатировал: «Мы не стоим пе­ред фактом смены одних учений о душе другими (по содержанию и характеру), а перед фактом совершенного устране­ния учений о душе... Прекрасное обо­значение «психология» - учение о душе было незаконно похищено и использо­вано как титул для совсем иной научной области» (Франк, 1985, С. 422-423).

Но, если в начале XX вв. потеря пси­хологией души могла рождать споры, недоумения, сожаления, то ныне - сто­летия спустя - положение стало давно рутинным, привычным. Практически уже никого из психологов не задевает, не тревожит, что их наука, вопреки сво­ему названию, вовсе не о душе челове­ческой. Хотя профессиональные пси­хологи уже вполне смирились, прочно вытеснили, забыли исходное назначе­ние своей науки, люди со стороны (как раньше говорили - «публика») по-прежнему обманываются словом и ждут от психологов откровений о душе человеческой. С этим ожиданием идут на психологические факультеты и многие абитуриенты. Им предстоит разочаро­ваться, поскольку речь пойдет не о душе вовсе, но о психике.

Чтобы уловить разницу, не нужно богословского или психологического образования. Интуитивно это понятно каждому. На одном из семинаров моя коллега, профессор Г.А. Цукерман на­глядно показала это. Она предложила собравшейся аудитории заменить сло­во «душа» на слово «психика» в расхо­жих выражениях вроде: «я в нем души не чаю», «мы живем душа в душу», «у нас царит душевная атмосфера» и т.п. Реак­цией зала было оживление и смех. Действительно, никто даже в порядке ого­ворки не скажет - «я в нем психики не чаю», «мы живем психика в психику», «у нас царит психическая атмосфера» и т.п.

Но является ли это свидетельством полного разведения, несовместимости, двух психологий - умозрительной и на­учной, психологии как «слова о душе» и психологии как «науки о психике»?

Вначале обратимся к самому поня­тию «души». Здесь нам придется, пре­жде всего, констатировать отсутствие однозначности. Например, в «Полном церковно-славянском словаре» приво­дится много толкований, определяющих «Душу»:

1. «Начало жизни чувственной, общее человеку и бессловесному животно­му»;

2. «Самая жизнь,... то, чем человек живет, пропитывается»;

3. «Сам человек»;

4. «Духовная часть существа человече­ского, противополагаемая чувствен­ной или телу»;

5. «Начало жизни, помышлений, ощуще­ний и желаний собственно человече­ских, которые берутся иногда отдель­но от души и одни от других»;

6. «Начало мысленной и умственной жизни»;

7. «Желание, воля, дух, бодрость, само­чувствие, образ мыслей, чувствований и самой жизни»;

8. «Наружный вид, внешнее состояние»;

9. «Тело, чрево, аппетит» (вспомним ста­рое приглашение гостю к обильному застолью - отведать чего и сколько «душа пожелает»);

10. «Умершее или мертвое тело, труп» (вспомним «Мертвые души» Н.В. Гого­ля);

11. «Сердце»;

12. «Существо живое, дышащее» и др. (Полный церковно-славянский сло­варь, 1993, С. 159)

 

Посмотрим на этот, пусть далеко не полный перечень бытовавших и быту­ющих значений и зададимся вопросом: что может стать здесь объектом науки (в частности научной психологии), а что требует иных, нежели научные, спосо­бов познания. На наш взгляд, единствен­ным пунктом, на который опытная нау­ка не вправе непосредственно и прямо претендовать является четвертый пункт - душа как «духовная часть существа человеческого», ибо здесь методы позна­ния уже иного, не научно-психологического, порядка и уровня (философия, теология, культурология и др.). Однако все остальные пункты открыты психоло­гическому исследованию, а некоторые прямо и непосредственно апеллируют к психологической науке. Это и изуче­ние «начала жизни чувственной, общей человеку и бессловесному животному», и изучение «помышлений, ощущений и желаний собственно человеческих», которые - очень важное замечание - «берутся иногда отдельно от души и одни от других», то есть существуют и могут правомерно рассматриваться как относительно самостоятельные со­ставляющие, процессы (объединенные в особый отдельный аппарат или об­ласть). Именно этим и занималась клас­сическая научная психология, именно эта область стала называться психикой в отличие от души, понимаемой, преимущественно, как духовное начало.

Иными словами, в дихотомии «тело - душа», психика как объект психоло­гии занимает место между душой и те­лом, покрывая при этом и часть теле­сности (или, по точному выражению профессора В.И. Слободчикова, «область оплотнения психического» - психофи­зиологию)[1], и обширную часть области, традиционно относимую к душе (мышление, память, восприятие, эмоции, чув­ства и др.) (Слободчиков, 2007).

Следует напомнить, что дихотомия «тело - душа», одно из наиболее при­нятых и давних, но не единственное де­ление человеческого состава. Не менее почтенна по возрасту, значима и распространена тримерия «тело - душа - дух». Эти подходы не противоречат друг другу: дух, как определяющее, подразу­мевается и в первом подходе, входя в со­став души (вернее, в одну из многих ее ипостасей), и во втором, где он обозна­чен как особое пространство и уровень. «Относя слово это к человеку, - писал Владимир Даль, - иные разумеют душу его, иные же видят в душе только то, что дает жизнь плоти, а в духе высшую искру божества, ум и волю, или же стремление к небесному». (Даль, 1995, С. 503)

При последнем (тримерном) подходе психология может в своих исследовани­ях претендовать едва ли не на всю об­ласть душевного. Вообще, если термин «душа» лишь с достаточными оговорка­ми и ограничениями, как мы видим, со­поставляется, соотносится с термином «психика», то между терминами «душев­ный» и «психический» такого расстоя­ния и напряжения уже нет. Так, опреде­ления болезней как «психических» или «душевных» могут считаться синоними­ческими (правда, последнее несколько архаично). В цитированном выше Пол­ном церковно-славянском словаре «ду­шевный» понимается как «имеющий душу животную, живой, дышащий; жи­вущий под началом мира чувственно­го; происходящий от души, искренний; руководящийся в мышлении началами естественными...» (Полный церковно- славянский словарь, 1993, С. 160) Святитель Лука (Войно-Ясинецкий) в своих проповедях говорил: «Что значит сло­во «душевный»? Душу имеют и живот­ные. Душа это совокупность всех наших впечатлений, всех внешних восприятий. Душу составляют наши мысли, желания, стремления. Все это есть и у животных... Если человек живет главным образом этими стремлениями, этими желаниями, а не стремлениями высшего порядка, он заслуживает названия человека душев­ного» (Или - чуть выше - «внешнего») (Лука, 2013, С. 27).

Тогда получается, что если вернуть­ся к дихотомии (тело-душа), то науч­ная психология «потеряла», точнее, вы­вела из рассмотрения, учета не целиком «душу», а лишь ее составляющую часть (пусть, важнейшую - «внутреннюю»). Если же придерживаться тримерии, то «потерянными» оказываются «дух» и, со­ответственно, те связи, отношения, ко­торые соединяют (или разъединяют, например, в случае аномалий) его с «ду­шой» и «телом».

Можно констатировать, что «душа» обернулась для ученых «психикой», т.е. редуцированным (по отношению к «душе») пространством, из которого вычли метафизическое измерение и это, подчеркнем еще раз, было не злым умы­слом или бессознательным порывом, но прямым условием (если хотите - пла­той) за вхождение в тогдашний круг естественных наук. Основатель отечест­венной научной психологии Г.И. Челпанов писал в 1888 году: «Хотя психология, как обыкновенно принято определять ее, и есть наука о душе, но мы можем приняться за изучение ее «без души», т.е. без предположений о сущности, непротяженности ее и можем держаться в этом примера исследователей в обла­сти физики (Челпанов, 1912, С. 9) » - Дума­ется, что Г.И. Челпанов совсем не случай­но в конце XIX века постав™ «без души» в кавычки, чтобы показать относительность сказанного, условность, подра­зумевающую не вообще отрицание, но абстрагирование (только) от метафизи­ческой составляющей.

Итак, психология была отделена от души, но отделена первоначально услов­но, как некоторое вынужденное условие для начала научной работы, для которой (как и во всякой науке) требовался иде­альный, а не реальный объект - в дан­ном случае душа без метафизических атрибутов непротяженности. Драма дальнейшего развития (не только пси­хологии, но, в известной мере, науки в целом) состояла в том, что эта условность из временного допущения стала устойчивым (и в этом плане безуслов­ным) постулатом. В результате вся пси­хология начала строиться так, слов­но сокровенной души (тем более духа) и нет вовсе. Понятие «души» окончатель­но растворилось, исчезло из психологи­ческих трудов, ушло из научного лекси­кона и внимания.[2]

Таким образом, в основе сложившего­ся в психологии отношения к душе ча­сто лежат ставшие привычными и пото­му не замечаемые терминологические неувязки, неучет множественного толкования души. Но, если даже убрать все варианты и нюансы, то и тогда останет­ся, по крайней мере, принципиальная двоякость восприятия (вспомним образ у Ф.И. Тютчева, что душа «бьется на пороге как бы двойного бытия», что она «жилица двух миров»). Действи­тельно, с одной стороны, она вос­принимается как живое вместили­ще, орган разнообразных душевных (столь близких, столь сливающих­ся с психологическими) проявлений. И это восприятие отнюдь не абстрактно и не отвлеченно. Всем (или, по крайней мере, многим) понятно на вполне чувственном, личном опыте, что имеется в виду, когда говорят - душа болит, стра­дает, помнит, забывает, ликует, поет, пла­чет, восстает, спит, просыпается, обрета­ет покой (или, напротив, не находит ни где покоя), съеживается, расправляет­ся, рвется наружу, уходит внутрь (иног­да даже точно указывается куда - как ни странно, «в пятки») и т.п. Она может быть сытой, довольной («ну, теперь твоя душенька довольна?»), голодной, мягкой, твердой, униженной, гордой, сме­ренной, высокой, низкой, серенькой, яр­кой. Ею можно любоваться, ее отвергать, презирать, раскрывать, ею можно овла­деть, ее можно разбить, разорвать, в нее можно наплевать, влезть (обидно, ког­да грязными руками, да и когда кошки скребут - мало приятного).

Подумайте только - какое обшир­ное поле столь многообразных оттен­ков, которые, тем не менее, составляют некую целостность, непосредственную отнесенность к тому живому и трепет­ному образованию, что веками обозна­чается как «душа» (именно «душа», ведь не «психика» же с радости воспаряет, а со страха холодеет или «уходит в пят­ки»)! Но речь в этом ракурсе идет пока, преимущественно, о мире внешней сто­роны души, ее явлениях, проявлениях, переплетениях. Есть однако и внутрен­няя скрытая, сокровенная сторона, рас­сматриваемая обычно метафизически, религиозно, духовно - как некая бес­смертная (неуничтожимая) энергия и субстанция, которая может отпечатываться, проявляться в тех или иных внешних параметрах, но отнюдь к ним не сводима, равно как из них прямо не выводима. Это уже душа во втором понимании. [3] Следует особо подчер­кнуть - это не две разные души, а раз­ные аспекты, ипостаси, стороны (внеш­няя и внутренняя) единой души.

Исходя из этого принципиально важного различения, мы можем теперь по иному посмотреть на судьбу души в психологии. Оказывается тогда, что, несмотря на все громкие декларации, изгнание (неприятие) самого термина, «душа» из психологии никогда не ухо­дила полностью. В своем первом значе­нии, например, под именем «пережива­ний», «эмоций», «чувств», «состояний» и т.п., она всегда оставалась в поле вни­мания психологов. Возьмем только проблему переживаний в отечествен­ной традиции: Л.С. Выготский не раз подчеркивал их важность, С.Л. Рубин­штейн рассматривал переживание в ка­честве важнейшей способности лично­сти, Ф.В. Бассин считал, что «значимые переживания» (значимые для лично­сти) есть, собственно, основной пред­мет психологической науки, ориги­нальная трактовка переживаний дана Ф.Е. Василюком и др.

Иное дело душа - во втором понима­нии, в котором она была и будет оста­ваться вне досягания психологическими методами. Интересно, что необходи­мость такого разграничения применительно к научной психологии была от­мечена еще в начале прошлого века. Об этом 23 марта 1914 года по старому сти­лю говорил епископ Анастасий на от­крытии первого в России (и одного из первых в мире) Психологического ин­ститута, созданного при Московском университете. Тогда после торжествен­ного молебна он обратился к присутст­вующим ученым (цвету тогдашнего на­учного сообщества), гостям, студентам с речью, в которой, в частности, были такие слова: «До последнего времени из­учение душевной жизни производилось лишь при помощи самонаблюдений; но несколько десятилетий назад, человек измеривший моря и земли, исчисливший движение планет небесных, подо­шел к душе с мерою и числом. В Старом и Новом Свете при помощи хитрых аппаратов уже пытаются путем воздей­ствия на тело, заставлять душу давать нужные им ответы, стремятся с точно­стью установить законы душевной жиз­ни. И, конечно, возможно точное изуче­ние душевных явлений, вообще говоря, можно только приветствовать. Но, стре­мясь расширить круг психологических знаний, нельзя забывать о естествен­ных границах познания души вообще и при помощи экспериментального ме­тода, в частности. Точному определению и измерению может поддаваться только лишь внешняя сторона души, та ее часть, которая обращена к материальному миру, с которым душа сообщается через тело. Но можно ли исследовать путем эксперимента внутреннюю сущность души, можно ли измерить ее высокие проявления?... Не к положительным, но к самым превратным результатам приве­ли бы подобные попытки» (Речи и при­ветствия ..., 1994, С. 2).

Психологи ни тогда, до революции, ни, тем более, после нее не вняли это­му предостережению. Они не могли (по определению) исследовать внутрен­нюю сущность души «мерой и числом». Но они пошли другим и, как оказалось, не менее опасным путем - вовсе исклю­чили душу (как предмет общего и смы­слообразующего отнесения) из своего внимания, учета и рассмотрения.[4] В ре­зультате психология как научная дисци­плина началась, как мы уже знаем, с по­тери души, потери, оказавшейся отнюдь не последней на ее пути. Вспомним, ска­занные не без доли иронии, слова из Британской энциклопедии 60-х годов прошлого столетия (научной психо­логии уже под девяносто лет): «Бедная, бедная психология - сперва она утрати­ла душу, затем психику, затем сознание, а теперь испытывает тревогу по поводу поведения».

Действительно, история научной пси­хологии - это история утрат смыслоо­бразующих категорий (или, точнее, их жертв) из которых первой и главной была душа. Психология, наверное, единственная наука, само рождение, весь ар­сенал и достижения которой связаны с доказательством, что то, ради чего она замышлялась - псюхе - душа человече­ская не существует вовсе. Она была при­несена в жертву определенным образом понимаемому научному мировоззре­нию, поскольку не умещалась в его прокрустово ложе. Метод стал самостоя­тельным, диктующим - каким должно быть предмету исследования, и посколь­ку душа (ее внутренняя сторона) не улавливалась этим способом, то она по­просту целиком была вынесена за методологические скобки.

Если посмотреть на произошед­шее в культурно-историческом плане, то оно иллюстрирует общий не толь­ко для психологии, но и всего нашего времени процесс «снижения вертикали бытия», последовательного вынесения за скобки вышележащих смыслозадаю­щих уровней и причин (Братусь, 2000). Из последних примеров - упование на развитие нейронаук, исследование мозговых механизмов, как будущего психо­логии. «Сейчас, - утверждает Г.Г. Араке­лов, - когда главенствует эксперимент, фактология, многие существующие ра­нее мифы разрушаются или уже разру­шены. Поэтому, по нашему мнению, пси­хология, несмотря на то, что она вышла из недр философии, должна максималь­но от нее отдаляться и «дрейфовать» в сторону конкретных объективных наук.

Сам термин «психика» всегда вызывал и вызывает неоднозначную реакцию – от полного его неприятия до желания за­менить существительное «психика» на прилагательное «психическое» (что по мнению Дж. Фишбаха уменьшает эмоциональную напряженность при воспри­ятии указанного существительного)... Нам кажется разумным отдать обсужде­ние психофизиологической проблемы и содержания термина «психика» на от­куп философам. Тогда психолог не будет ограничен неопределенностью понятия «психика», а будет работать с конкретными психическими явлениями и состо­яниями, выявлять закономерности их протекания, изучать мозговые механиз­мы их возникновения» (Аракелов, 2012, С. 64-65).

Призыв «работать с конкретными психическими явлениями» ничего кро­ме профессионального одобрения выз­вать не может. Но принципиальное от­деление явлений психики от каких-то общих представлений о психике как явлении, видится уже крайним упроще­нием, редукционизмом, ведущим к сни­жению, уплощению вертикали бытия. Так, душа оказалась сведенной к психи­ке, психика - к отдельным психическим явлениям, а они - к мозговым механиз­мам. Или - душа растворяется без остат­ка, поглощается психикой, а последняя - ее явлениями и реализующими их моз­говыми механизмами.

Л.H. Толстой, критикуя науку, говорил, что она изучает тени вместо предметов, что ученые забыли предмет, тень кото­рого изучают и, все более углубляясь, ра­дуются, когда «тень сплошная». В нашем случае - явления и проекции стали вос­приниматься сами себя объясняющими, душа как исходное смысловое начало и жизненное отнесение ушла из психо­логических трудов, более того, стала те­нью, вернее, тенью тени - продуктом яв­лений психики. Свет ее погас (в трудах по психологии, разумеется, а не в реаль­ности) и эти сумерки стали привычной методологической действительностью нашей науки.

***

Редуцирование, затушевывание ре­альности души привело в психологии к целому ряду серьезных последствий. Возьмем, например, проблему нормы, нормального и аномального развития личности человек. Критерии нормы ста­ли в основном относиться к психиче­скому, психофизиологическому уров­ню, к механизмам функционирования, к адаптивности, приспособленности к окружению, к полноте удовлетворе­ния потребностей и т.п. Образно говоря, главным стало признаваться - не куда человек стремится идти, а правильна ли и хороша ли его походка. Не про что он думает, а эффективно ли работают моз­говые процессы; не о чем помнит, а ка­кое количество единиц информации об­рабатывает и запоминает.

Разумеется (и это надо еще раз по­вторить), нельзя принижать базовой значимости функционирования все­го сложнейшего и тончайшего аппа­рата психики и, соответственно, открытых учеными закономерностей и механизмов проявления памяти, вни­мания, восприятия, мышления, эмоций и т.д. Но, если в общепсихологическом плане ставить это во главу угла, рассма­тривать не как необходимое средство, а как саму по себе цель, то представле­ние о психологии неизбежно редуци­руется, теряет высшее измерение, воз­можность соотнесения с личностным, ценностно-смысловым уровнем и с ду­шой в ее целостности, включающей и внутреннюю метафизическую сторо­ну. Ставшая тенью тени душа переста­ет освящать психику и в этих потем­ках легко оступиться, спутать добро и зло, не заметить черты между ними, поскольку шаги в сторону того и другого могут осуществляться с помощью одних и тех же структур и способов функци­онирования психофизиологического и психологического аппарата. И если эти структуры, способы, инструменты, формы эффективны, успешны, прино­сят удовлетворение, повышают само­оценку, хорошо адаптируют к миру - то они могут быть признаны нормаль­ными, позитивными, вне зависимости от того, как они соотносятся с мета­физическими смыслами и ценностями, к пользе или вреду душе ведут осуществляемые с их помощью действия.

Тесно связана со сказанным и другая проблема - проблема личностного ро­ста, личностного потенциала. Едва ли не любой разговор о психотерапии сво­рачивает на тему личностного роста, однако при этом не удается услышать сколь-нибудь вразумительного ответа на вопрос: куда личности надо расти, есть ли мерило этого роста. Напомним сло­ва Л.Н. Толстого, что люди только делают вид, что воюют, торгуют, строят. Главное, что они делают всю жизнь - это решают нравственные вопросы. Именно в этом он видел «главное дело человечества».

Психологи вряд ли готовы с этим со­гласиться, поскольку нравственная сто­рона бытия принципиально удалена из их поля зрения. Более того, современ­ная психология нередко занята развен­чанием нравственных основ: любовь редуцируется к элементарным влече­ниям, муки совести - к инфантильным комплексам, вера трактуется как невроз, привязанность как навык и т.п. На одном из семинаров в Германии меня порази­ли слова немецкого теолога. Он сказал, что, когда к современному психотера­певту приходит пациент, то часто он - жертва неправильной ориентации об­щества, воспитания. Но после того, как он прошел стандартный курс психоте­рапии, он переходит на сторону своих «палачей», то есть, этих неправильных ориентаций и сам начинает калечить других своими воззрениями и действи­ями. Иными словами, поддерживается порядок перевернутый, обратный тому, о котором говорил Толстой, где главное - стройка, война, торговля. А расплата одна - искалеченные, несостоявшиеся, уведенные во мрак человеческие судьбы (и, просится добавить, души). И никакая стремительно растущая армия психоло­гов и психотерапевтов не спасет, пока она (вольно или не вольно) будет слу­жить перевернутому в нравственном отношении миру.

Рассмотрим едва ли не главное след­ствие редуцирования метафизической реальности - нарастающую угрозу утра­ты единства самой психологической на­уки. В упомянутый выше торжественный день открытия первого в России Психо­логического института при Московском университете, об угрозе этому единству говорил основатель и первый директор этого института профессор Г.И. Челпанов: «Психология распадается на такие части, которые совершенно друг с дру­гом не связаны. Вследствие этого пси­хология начинает утрачивать свое един­ство. Ей грозит распад... Нужно принять меры к сохранению единства психоло­гии. Такому объединению может спо­собствовать Институт, если в нем пер­венствующее место отводится общей психологии. Тогда общая психология и ее основные принципы будут иметь руководящее значение для всех возможных видов психологического исследова­ния: для психологии детского возраста, зоопсихологии и др. Благодаря общей психологии, они будут объединены» (Речи и приветствия ..., 1994, С. 4).

Г.И. Челпанов считал, что психоло­гию соберет воедино особый ее раздел - общая психология, которую он пони­мал достаточно широко, говоря о ней через запятую как об «общей, теоретической, философской психологии». Из этой триады именно общую психоло­гию (механизмы, правила, законы) мож­но считать вполне состоявшейся и постоянно пополняемой, теоретическая отмечена куда меньшим количеством (и качеством) исследований, а философ­ская психология оказалась и вовсе в за­гоне (хотя, как подчеркивал Челпанов, «конечные ключи от психологии лежат в философии)». Спустя 15-20 лет о важ­ности общей психологии как скрепляющем моменте говорил Л.С. Выготский. При этом он апеллировал еще и к фи­лософии, обозначая общую психологию (ее суть, идеал) как «философию практи­ки». Наконец, спустя 60 лет, третий вы­дающийся отечественный психолог - А.Н. Леонтьев говорил о том же: психо­логия рассыпается, расползается, она растет, как он любил повторять на лек­циях, «не в ствол, а в куст», она перепол­нена отдельными фактами и даже их прочными соединениями (строитель­ными блоками), но нет единого здания, даже эскиза его. В своей Президентской речи на открытии XVIII Международно­го психологического конгресса в Мо­скве в 1966 г. он сравнил современную ему психологию с Приамом сидящим на развалинах Трои. Что касается философ­ского начала, то оно в советский период было (неизбежно) отодвинуто, редуци­рованно до обязательного для всех марксизма-ленинизма.

Разделим две стороны: диагноз - рас­сыпание психологии, ее кустообразное развитие и лечение - создание скрепля­ющей, объединяющей разрозненное об­щей психологии. Диагноз очевиден - сегодня, как и во времена Челпанова, Вы­готского, Леонтьева (точнее, в куда боль­шей, чем при них, степени), психология представляет конгломерат феноменов, фактов, школ, направлений, часто почти никак друг с другом не связанных. Пред­лагаемое корифеями лечение несомнен­но полезно и необходимо, но отнюдь не достаточно - перманентный его про­вал, постоянное возвращение к одному и тому же положению (ставшему давно рутинным, привычным) вполне доказы­вают это.

Для поиска ошибки, вернее, недоста­ющего в лечении звена, обратим внима­ние на забытую тенденцию, связанную с ролью философии психологии как высшего, замыкающего (созидающего купол) уровня общепсихологического подхода (Братусь, 2003). Челпанов был прав - «конечные ключи от психологии лежат в философии», прав и Выготский, видя предельную задачу общей психо­логин в том, чтобы стать «философией практики». Психология в дальнейшем не воспользовалась в полноте этим направ­лением, свернув к добыванию бесконеч­ного конгломерата фактов, описаний, коррелятивных связей, редко подни­мающихся над эмпирией обобщений и, в крайнем случае, к объяснительным редукциям (картинкам и графикам) нейронаук. А.В. Петровский в свое время назвал подобное коллекционным под­ходом (где важен все новый экспонат, а не общее значение и смысл собирае­мого). Или (если вернуться к Толстому) исследователи радовались, что тень (уже двойная: от души на психику и от пси­хики на ее явления, а если учесть нейро­увлечения, то и тройная - на мозговое обеспечение этих явлений) становится все более сплошной, густой, систематизированной, материализованной.

Основания возможного единства мо­гут быть обретены (рискнем добавить - только) через связь с иными, более вы­сокими, нежели сама психология, от­несениями. Разумеется, уже исходные уровни общепсихологического анализа (механизмы и теории) выше (общее) его отдельных частей и направлений (Бра­тусь, 2003), которые, как и во времена Челпанова, «совершенно друг с другом не связаны». Но эти исходные уровни не могли до сих пор соединить, дать образ (абрис) целого и наука наша остается недостроенной вавилонской баш­ней, застигнутой смешением языков. Причина этого заключается в том, что скрепляющее начало находится не в са­мой психологии, поэтому оно обрета­ется не в тонком и совершенном экспе­риментальном исследовании и анализе. Оно может быть обретено через фило­софию психологии (не «снизу», а «свер­ху»), перед которой в числе первоста­тейных станет вопрос об отношении к представлениям о душе, ее внешней и внутренней сторонам. Камень, отвер­гнутый строителями психологии, должен лечь во главу угла.

***

Многие проявления внешней сторо­ны души никогда не уходили из обла­сти внимания и исследования психо­логии, а просто были переименованы и, что главное, рассматривались вне свя­зи с той реальностью, которая называ­ется душой, а не психикой. Казалось бы, нет препятствий к возвращению этой стороны души. Препоны вызваны тем, что ее внешняя сторона необходимо по­дразумевает внутреннюю. Бытие души не есть бытие, расколотое на две незави­симых части. Поэтому, отделяя в исследовательских целях одну от другой, мы должны отдавать себе отчет, что совершаем некоторую редукцию, упрощение и только постоянное (часто драматиче­ское или трагическое) взаимодействие сторон есть условие целостности души.

Ясно при этом, что психология как наука обращена к протяженному и из­меряемому, к движению субъекта по го­ризонтали времени и жизни. Осмысле­ние же вертикальной устремленности к вневременному и непротяженному относимо уже к философскому и рели­гиозному подходам. Возникает вопрос - насколько в окружающей нас жизни возможно реальное соотнесение столь разных плоскостей: незримых духов­ных, лежащих вне времени, протяжения и даже самого субъекта, и всего зримого, временного, конечного, протяженного, измеряемого нами ?

Это антиномическое сопряжение при всей его сложности, вернее невоз­можности, не просто необходимо, но неизбежно, неминуемо в феномене че­ловеческой культуры. Уходит из жизни конкретный ученый, но не наука. Лю­бящий, но не любовь. Поэт, но не поэ­зия. Друг, а не дружба. Мы скорбим неу­тешно («плачем и рыдаем») по другу, по любимому или любимой, для нас быв­шими единственными, и нас на этой земле навсегда оставившими. Но друж­ба и любовь - понятия вертикальной отнесенности - духовно-нравственные (материалист может поправить - культурно-нравственные), а значит, они уже неприходящие, остающиеся с нами (и после нас). Мы «плачем и ры­даем» в скорби не о них, напротив, они в тот момент проявляются, утвержда­ются, подчас с особой силой, перехо­дя из смутной слитности и растворенности в бытийной суете в раздельное и ясное присутствие. Они, словно выхо­дят из тени, впервые, может быть субъ­ективно, предстают не как отвлеченные умозрения или назидательная пропись, а как озарение, переживание, проживание, свидетельство реальности неизмен­ного и вечного. И пусть это драгоцен­ное, так дорого давшееся знание нас уже не покинет, не затмится «шумом и яро­стью» повседневности, а останется тем памятованием, которое будет укреплять и возвышать отныне наше понимание жизни, а значит и саму нашу жизнь ее смысл и значение.

На данном примере можно лишний раз показать разность плоскостей «ду­шевного» и «психологического», «ду­ховного» и «личностного». «Душев­ными», как уже говорилось, обычно называют проявления внешней сторо­ны души, настолько тесно связанной с психикой, что понятия «психическо­го» и «душевного» нередко не различа­ются, становясь чуть ли не синонимич­ными (напомним - психическая или душевная травма, психическое или ду­шевное заболевание и т.п.). Однако при внимательном рассмотрении нельзя не заметить ряд специфических оттенков и определенную смысловую дистанцию терминов. Это связано, прежде всего, с обсуждавшийся выше коллизией «предмета» и его «проекции». Характе­ристики «душевного», конечно, подразумевают конкретные психологические параметры, но они не сводимы, не растворимы в них до конца. Для «душевно­го» «психическое» - это возможность найти конфигурацию (партитуру) параметров и свойств для своего адекват­ного выражения.

Подобные связи обоюдны (вплоть до иллюзии слияния, которая появилась отнюдь не случайно). Напомним тео­рию эмоций Джеймса-Ланге, суть ко­торой огрубленно можно свести к па­радоксам типа - «мы плачем не потому, что нам грустно, а нам грустно, потому что мы плачем» или - «мы смеемся не потому, что нам весело, а нам весе­ло, потому что мы смеемся» (Вилюнас, 2004). Хорошо известно, что принятие так называемой «позы аффекта», на­пример, опущенные плечи, поддержи­ваемая руками голова, тяжкие вздохи и т.п. способно через некоторое время навеять уныние, равно как расправле­ние плеч, придание взгляду бодрости, а фигуре подтянутости, будучи даже искусственно предпринятыми, могут привести к улучшению самочувствия и настроения. [5] Но при всей важности этих открытий, мы ведем все же речь о прочно закрепляемых вторичных связях, играющих весомую роль (в том чи­сле, весьма положительную), но в слу­чаях не различения могущих привести к искаженному пониманию исходно­го порядка. Тогда тень наплывает, подменяет, замещает предмет, как бы ста­новится им и некому уже (изнутри или снаружи), как в сказке Евгения Шварца, властно сказать: «Тень знай свое место!»

Еще раз отметим: речь идет не о при­нижении (задвигании) «психического», а лишь о попытке понять его роль как уникального инструмента человеческой жизни. Методологически крайне важно не путать его функции и возможности с производимой (задуманной) мелодией и ее исполнителем. Когда мы слышим звуки и переливы определенного тона, то говорим, например, что это флейта. Но флейта - не звук и, тем более, не му­зыка, способная вызвать радость или печаль, а трубочка с дырочками, настро­енная, готовая к игре или не готовая, расстроенная, сломанная. Так и с «психическим» - не оно страдает и радует­ся, но душа человеческая, осознающая, чувствующая, переживающая, узнающая и передающая это посредством тончайшего, данного природой и культурой (для верующего - Богом) инструмента, степени его готовности и настройки.

«Духовное» связано преимуществен­но с внутренней стороной души (диада «тело - душа», опосредствованная «пси­хикой») или выносимо в отдельную ин­станцию и пространство и тогда «душе» (пониманию души) остается преимуще­ственно внешняя, чувственная сторона. Напомним еще раз, что писал Влади­мир Даль о значении слова «дух»: «Отно­ся слово это к человеку, иные разумеют душу его, иные же видят в душе только то, что дает жизнь плоти, а в духе выс­шую искру Божества, ум или волю, или же стремление к небесному» (Даль, 1995, С. 503). Мы знаем также, что «духовное» понимается многими не только религи­озно, но и светски, например, философско-нравственно. В любом случае речь идет о предельных категориях, несущих ценность уже в самих себе, о том уровне, который смыслообразует, смыслопорождает остальные.

Если продолжать вышеприведенную коллизию жизненной потери, то душа скорбит безутешно по ушедшему на­всегда любимому человеку, она, как го­ворят, «разрывается». Рвутся от горя «душевные струны» (всех психологических и психофизиологических инструментов скорбящего), тогда как «дух», «духовное», пройдя сквозь скорбь и смуту, призва­ны укорениться в незыблемом и посто­янном, в реальности всегдашнего при­сутствия и действования неустранимой (даже фактом смерти) любви, что пре­бывает неизбывно и цельно в неведо­мых нам, но всегда чаемых, всегда нами как-то представляемых «небесах» (при­чем, субъективно помещаемых часто не снаружи - в высоте и холоде космоса, а где-то теплящихся внутри нас же самих). Здесь, как нигде, мы не просто умственно и отвлеченно, а всем существом прохо­дим, переживаем, являем собой антиномию человеческого бытия - одновре­менность «да» и «нет», возвышенного и земного. «От скорби по умершим, - констатирует священник Александр Ельчанинов, - не защитит нас ни естественная наша привязанность к жизни, ни мужество перенесения страданий, ни житейская мудрость, ни даже вера, как бы не была она велика». Одновременно «смерть близких - опытное подтвержде­ние нашей веры в бесконечность. Лю­бовь к ушедшему - утверждение бытия другого мира. Мы вместе с умирающим доходим до границы двух миров - при­зрачного и реального: смерть доказыва­ет нам реальность того, что мы считали призрачным и прозрачность того, что считаем реальным» (Ельчанинов, 2013, С. 50-51).

Если «душевное» и «психическое» ин­струментально тесно связаны, можно ли то же сказать о «духовном» и «психиче­ском»? Правомерно ли вообще рассу­ждать о выражении «духовного» через инструменты «психического» и не пре­бывает ли «духовное» сугубо бесплотно, не нуждаясь в «психологических» (в том числе «личностных») медиациях?

Начнем ответы со светского понима­ния «духовного», к которому обычно от­носят высшие (не материальные) чело­веческие потребности и ценности (их так и называют - «духовными») и соответствующую активность, направлен­ную на эти потребности и ценности, та­кие как познание, истина, любовь, благо, творчество и др. Очевидно, что при этом подразумеваемым условием осуществле­ния области «духовного» остается за­действование всех уровней психоло­гического функционирования. Однако место, иерархия, соотнесение этих уров­ней иное, чем при взаимодействии с об­ластью «душевного». Если собственно «психическое» и область его «оплотнения» - «психофизиологическое» явля­ются главными инструментами осущест­вления («озвучивания», «очувствования» и т.п.) внешней стороны души - «душев­ного», то ведущим, стержневым, опор­ным по отношению к духовным по­требностям и ценностям становится «личностное», как особое образование и инстанция (уровень) психологическо­го аппарата. Если «психическое» (упро­щенно и достаточно условно) - рабочий инструмент каждодневной (каждосекундной) адаптации, реагирования, ориентировочной деятельности в непосред­ственном окружении, то «личностное» в конечном итоге - арсенал выбора, ори­ентации, сличения, обнаружения рассо­гласования, контроль и оценка следова­ния духовно-нравственным смысловым пространствам и установлениям.

Заметим еще раз, что речь здесь идет именно об инструментах, органах («функциональных органах») осуществления, воплощения, выражения. Ведь мыслит не мышление, страдают, скорбят и радуются не психологические фун­кции, механизмы и процессы, а человек, наделенный душой и духом, как высши­ми формами отнесенности к миру, лю­дям и себе (для верующего, в первую очередь, к Богу). Мы видели выше, как психология абстрагировалась от этой онтологической отнесенности - снача­ла ради частоты научного метода (как вынужденное условие), но затем вытеснив, забыв о принятой условности, ста­ла постепенно рассматривать тень как самый предмет, наделяя психику не при­сущими ей свойствами и полномочиями. Пока речь шла о непосредственных ме­ханизмах ощущений или внимания (на­пример, «физиологическая психология» начала прошлого века), элиминирова­ние души могло быть не столь заметным и казалось лишь необходимой мини­мальной платой за научную точность. Но со временем, когда центр интереса все более очевидно стал смещаться в об­ласть «личностного», расхождение между реальностями «души» и «психики», «личности» и «духа» становится все бо­лее разительным и требует, в частности, все больших ухищрений и защиты, что­бы стать вовсе не замечаемыми, маски­руемыми. В результате чего, не только «психика», но и «личность», лишенные высшей отнесенности, оказались пере­веденными на полное, если можно так сказать, самообслуживание (саморазви­тие, самоактуализация, самотрансцендирование и т.п.), вне (вопреки, поперек) всякой смысловой животворящей связи с пространствами «душевного» и «духовного».

Между тем, острейшей проблемой в психологии остается поиск путей пре­одоления функционализма, разделе­ния на отдельные процессы и области (на что сетовал еще Челпанов в начале прошлого века). Выработка ряда мето­дологических положений была, среди прочего, направлена против подобного разделения. Например, принцип «един­ства аффекта и интеллекта», провозгла­шенный в школе Выготского. Призывы к осуществлению подобных принципов могли бы стать приглашением к воз­вращению категории души (по крайней мере, ее внешней стороны). Однако это не могло быть реализовано в годы со­ветской власти. Но и на западе, в иных культурно-исторических условиях раз­вития науки, душа оказалась методоло­гическим изгоем - неприкасаемым и не называемым. Гордон Олпорт, например, констатировал, что между двумя миро­выми войнами понятия души практи­чески исчезло из психологии (Олпорт, 2002). Поэтому совершенно отдельное место заняла концепция логотерапии и экзистенциальной психологии Викто­ра Франкла, появившаяся после (можно сказать, что во многом вследствие трагедии) второй мировой войны (в про­движении этой концепции в Америку особую роль сыграл тот же Олпорт, что способствовало ее распространению в мире). «Духовное», «душа» занимают в этой концепции особое место, во мно­гом определяя понимание единства че­ловеческого поведения.

Это единство не следует понимать как слияние уровней вплоть до воз­можности их подмены в восприятии (хотя топор, по видимости, слит с рукой опытного плотника, но остается лишь инструментом, животворимым мастером). Тем более это касается таких ие­рархически разных образований, как «личность» и «дух». Личность при всей сложности, многоплановости и высоте, в психологическом плане - форма уло­жения и осуществления, видимая, явлен­ная ипостась невидимого духа.

Некоторой аналогией к сказанно­му может служить отношение «закона» (юридического, нравственного, бого­словского) и «благодати» (блага для че­ловека). «Закон» в идеале должен быть не чем иным как «сосудом благодати» - формой ее так или иначе удерживаю­щей, ее защищающей, обеспечивающей тот последний рубеж, нижнюю границу, что не даст благу уйти от человека, утечь, расплескаться впустую.[6] «Почитай отца твоего и мать твою, как повелел тебе Господь Бог  твой», - таково предписание известного библейского закона, запове­ди, но далее, через запятую следует на­зывание того блага, которое ограждает, защищает, несет в себе это предписание: «чтобы продлились дни твои и чтобы хорошо тебе было на той земле, кото­рую Господь, Бог твой, дает тебе» (Втор 5:16). Со временем это подразумеваемое единство все более расторгалось: «за­кон» погружался в дебри самих по себе юридических хитросплетений, сиюминутных интересов политики, государ­ства, церкви, а «благодать» - в область частной жизни, нравственных и религи­озных подвигов и откровений. Но закон вне благодати - пустой сосуд, равно как психика вне души и личность вне духа.

Отсюда следует, что настала необхо­димость (если не неизбежность) воз­вращения «души» и «духа» как фун­даментальных категорий в научную психологию. Причем возвращение не надо мыслить как уступку, компромисс. Например, допущение лишь внешних проявлений души (реальное рассмотре­ние которых, как мы теперь знаем и не уходило из психологии), тогда как вну­тренние глубины следует оставить да­леко за пределами профессионального интереса. Психология, желающая пред­ставлять собой нечто большее, чем ин­струкция по устройству, применению и починке психологического аппара­та, большее, чем «психология психи­ки», словами В.И. Слободчикова, может через признание и опыты соотнесения с метафизической внутренней стороной обрести опору, почву и контекст своего особого неповторимого служения в по­знании человека и мира.

Если внешняя сторона души может быть правомерным предметом непо­средственного исследования, то сто­рона внутренняя - только предметом метафизического опосредствования, соотнесения, нахождения (и исхождения) предельных форм смыслообразования. Возвращение души потребует возобнов­ления диалога психологии с филосо­фией, их новой встречи после более чем столетия развития врозь. Хочется ве­рить, что время разбрасывания камней миновало и настала пора их собирать. Тогда едва ли не главной задачей стано­вится возвращение научной психологии души и душе - научной психологии.

Эта задача - не только теоретическая, мировоззренческая, но и сугубо практи­ческая, прямо обращенная к человеку, в частности, ко всем видам психологи­ческой помощи ему. Особенно это важ­но сейчас, в условиях распада связи вре­мен, засилья бездушных манипуляций и технологий, погони за материальны­ми благами, ибо давно сказано - какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?

Примечания

[1] Много раньше Андрей Белый так описал однажды свое состояние во время тяжелой болезни: «Я наблюдал: психология оплотневала во мне в физиологию» (Белый, 1934).

[2] Более того, одно упоминание о ней способно вызвать лишь раздражение и досаду у некоторых современных психологов. «Есть понятие, – рассуждает, например, М.Ю. Кондратьев, – которое я бы изъял из многих психологических словарей, и которое не имеет отношения к психологической науке, да и к науке вообще. Для меня странно выглядят те психологические словари, где присутствует понятие «душа»» (Кондратьев, 2005, С. 255). Но даже в упомянутых «странно выглядящих» психологических словарях, «душа» была нередко сведена к «психике», например, как, понятие отражающее исторически изменившееся воззрение на психику человека и животного»(Психология ..., 1990, С. 112).

[3] Материалистическое сознание может дать и другое толкование второму пониманию души, например, нравственно-философское.

[4] В качестве немногих исключений можно назвать родоначальника психофизиологии Фехнера, который декларировал свою теорию как установление «точной связи между телом и душой», но последняя бралась, прежде всего, в ее внешнем понимании, причем, упрощенном, что не выводило фехнеровские изыскания за грань тогдашней «физиологической психологии» (Гусев, 2007). Дальнейшие исследователи уже не ставили (вытесняли, отрицали, стеснялись) самой постановки возможной связи с душой и предпочитали говорить лишь о психике как таковой.

[5] На чем в частности, во многом построена аутогенная тренировка, методы самовнушения, психодрама, вхождение актера в роль, человека в профессию (мундир делает офицера) и т.п.

[6]Если говорить о юстиции, то речь о нижней границе справедливости («юстиция» по латыни и есть «справедливость»). Юридические законы, – по мысли В.С. Соловьева, – нужны не для того, чтобы на земле осуществить рай, а для того, чтобы на ней не наступил ад.

Литература:

Аракелов Г.Г. Будущее российской психологии - в развитии нейронаук / Г.Г. Аракелов // Национальный психологический журнал. - 2012. - № 2.

Белый А. Между двух революций / А. Белый. - Ленинград, 1934.

Братусь Б.С. Русская, советская, российская психология / Б.С. Братусь. - Москва, 2000.

Братусь Б.С. Общая психология: метафизический и прагматический смыслы / Б.С. Братусь // Психологический журнал. - 2003. - Т. 24. - № 2.

Вилюнас В. Психология эмоций / В. Вилюнас. - Санкт-Петербург : Питер, 2004.

Гусев А.Н. Ощущение и восприятие // Общая психология. В 7 т.: учебник для студ. высш. учеб. заведений. Т. 2 / под. ред. Б.С. Братуся. - Москва, 2007.

Даль В. Толковый словарь великорусского языка. Т. 1 / В. Даль. - Москва, 1995.

Ельчанинов А. прот. Живой опыт сердца / прот. А. Ельчанинов. - Москва, 2013.

Ждан А.Н. История психологии от античности до наших дней / А.Н. Ждан. - Москва, 2013.

Зинченко В.П. Петр Яковлевич Гальперин: от действия с заданными свойствами к свободной мысли // Стиль мышления: проблема исторического единства научного знания. К 80-летию Владимира Петровича Зинченко. - Москва, 2011.

Кондратьев М.Ю. Проникновение религиозного влияния в образовательный процесс / М.Ю. Кондратьев // Скепсис - 2005. - № 3-4.

Лука (Войно-Ясенецкий), архиеп. Двери сердца твоего /архиеп. Лука (Войно-Ясенецкий). - Москва, 2013.

Олпорт Г. Становление личности : избранные труды / Г. Олпорт. - Москва, 2002.

Полный церковно-славянский словарь / сост. прот. Г. Дьяченко. - Москва, 1993.

Психология : словарь. - Москва, 1990.

Речи и приветствия в честь открытия психологического института им. Л.Г. Щукиной : Репринтное издание. - Москва, 1994.

Слободчиков В.И. Христианская психология в системе психологического знания // Московский психотерапевтический журнал. - 2007. - № 3.

Франк С.Л. Предмет знания. Душа человеческая / С.Л. Франк. - Санкт-Петербург, 1995.

Челпанов Г.И. Психология и школа: сборник статей / Г.И. Челпанов. - Москва, 1912.