Homo Xenophobicus: психология «своего и чужого»

Каган Виктор Ефимович

Эрбер ле Поррье пишет об Испании Х1—Х11 веков: «Кордова создала народ, который никогда не склонял головы. В часы молитв все лица были повернуты к востоку, и, может быть, смотреть всем в одну сторону было знаком самого глу­бокого единения. Треть города празд­новала день отдыха по пятницам, треть — по субботам, треть — по воскресень­ям, и никто не противился этому. Существовал даже уговор с кастильцами никогда не сражаться в эти три дня ... Разнообразная и единая, Кордова на­слаждалась свободой» (Поррье, 1989). Идиллия эта, а таковых в истории человечества не слишком много, закончилась в 1148 году со вторжением в Ис­панию альмохадов и последующими крестовыми походами против мусуль­ман. Но она была, иллюстрируя и до­казывая собой, что «свое и чужое» от­нюдь не обязательно конфликтно, а свобода неотделима от направлений и способов разрешения диалектических противоречий между ними.

Проблема «свой и чужой» рассмат­ривается здесь в гуманитарно-психо­логических рамках, хотя ее внутренние и внешние границы могут быть про­черчены и иначе. География и интен­сивность ксенофобии сегодня носят весьма впечатляющий характер, по­этому в статье к минимуму сведено обращение к персоналиям и местным колоритам, а рассматривается, преж­де всего, само это явление.

Предрассудок или закономерность?

Хотя ксенофобия никоим образом не сводима только к национальной/ этнической и религиозной нетерпи­мости, именно в них она обретает наи­более законченное и драматическое, если не трагическое выражение. Одни из лучших работ на русском языке о психологии и социальной психологии национальной нетерпимости принад­лежат И.С. Кону (Кон, 1998).

Слово «предрассудок» в наше вре­мя несет на себе негативный отпеча­ток, по крайней мере, в социальном и социально-психологическом плане. Предрассудок — до-рассудка — безрассудка. Но ни один носитель пред­рассудка не считает свои взгляды и позиции предрассудочными или, тем более, безрассудными — как раз эта негативная сторона обычно приписы­вается «чужому». Более того, делается множество попыток «научных» обо­снований таких предрассудков. Например, антропометрия времен Третьего Рейха. В психологической сфе­ре такие «научные попытки» держатся на софистике, сведении понятия на­ции к понятию этничности и национальности «по крови», культурно-мен­тального плана человека — к характе­ру как набору устойчивых психических свойств и на распространении выво­дов из казуистических наблюдений на всю совокупность людей (придании частному характера общего). Еще бо­лее широкое пространство для подоб­ных игр предоставляют так называе­мые исторические факты, при ближайшей проверке оказывающиеся если не подделкой или подтасовкой, то ошибочными, односторонними или предвзятыми интерпретациями.

Предрассудок стремится не только выдать себя за рассудок для других, но и, прежде всего, для себя самого.

Здесь в качестве примера можно вспомнить удивительно психологи­чески точную историю, рассказанную А.П. Чеховым в записках о сахалинс­кой каторге. Отбыв каторжный срок за грабеж, молодой парень возвращает­ся домой с твердым решением, как сказали бы сегодня, «завязать». Сколь­ко-то времени держится. Но однажды слышит о купце, который дурно обра­щается со своими домашними и челя­дью. Неделю или две, найдя подходя­щее место, он наблюдает за жизнью в подворье этого купца. То, что он ви­дит, все больше и больше убеждает его в том, что купец этот — человек нехо­роший и вполне заслуживает нака­зания. Освободить его от части неправедно нажитого и эгоистически используемого добра было бы не гра­бежом, а справедливым возмездием. Парень идет на грабеж, обитатели дома случайно просыпаются, дело за­канчивается убийством домочадцев купца, за которых парень так страдал, и каторгой — теперь уже пожизненной. Сам парень говорит о наблюдении за жизнью в доме купца удивительно точ­но: «Злобу копил».

В связи с этой историей следует от­метить два момента. Во-первых, чело­век никогда не совершает того, что ему представляется дурным, нехорошим, некрасивым, преступным и т. д. В его сознании всегда происходит некое переосмысливание, представляющее бу­дущий поступок как нечто позитивное. Происходит подмена (замена, сдвиг, перелицовка, переиначивание) смыс­ла деяния. Это изменение, далеко не всегда осознанное, обретает и сохра­няет способность оживляться, актуа­лизироваться в подходящих условиях или становиться достаточно постоян­ной детерминантой поведения. При­мером этого может служить заявление матери одного из скинхедов, обвиня­емых в планомерных и регулярных из­биениях «черных», на суде в Новосибирске осенью 2003 г.: «Наши дети ни в чем не виноваты, уголовное дело сфабриковано, так как Россией уже давно верховодят таджики и узбеки. Вы посмотрите, что творится: самые богатые люди — “черные”, а мы, рус­ские дураки, скоро им в ноги будем кланяться» (http://main.izvestia.ru/conflict/07_10_03/article39445).

Во-вторых, изменение смысла на­правлено на превращение человека в «чужого», его отчуждение, связывание этого «чужого» с угрозой (реальной или воображаемой) «своему». Оно не просто направлено на такое превраще­ние, а определяется им.

История религий, культур, об­ществ, войн, история человечества во­обще — это история разделения на «своих и чужих», «свое и чужое». Час­тота связей «чужого» с угрозой застав­ляет думать, что речь идет не просто о предрассудках отдельных людей или групп, а о существовании неких базо­вых закономерностей страха перед «чужим». Конечно, хотелось бы думать о ксенофобии как об искоренимом предрассудке или некоей случайно возникающей аберрации человеческо­го сознания. Однако «Ничто в мире не происходит случайно или по чьей-то глупости» (К. Гедель). Ксенофобия — не исключение.

Мы можем лишь градуировать сте­пень выраженности ксенофобии и ее проявлений в континууме: ситуативная реакция настороженности — закрепле­ние ее в виде страха перед «чужим» — негативная установка ко всему чужо­му, осложняющая собственную и чу­жую жизнь — поломка механизмов различения «своего и чужого». Такая восходящая к Эрнсту Кречмеру количественная систематизация ксенофо­бии (сравнимая с континуумом «нор­ма — невроз — психопатия — психоз») вполне применима и к отдельному че­ловеку, и к человеческим группам. Она полезна для понимания явления и пре­дупреждения некоторой части конф­ликтов. Но остановиться на ней было бы такой же ошибкой, как отождеств­лять, например, нудизм и эксгибици­онизм. Кроме того, она сама требует некоторых дополнительных размыш­лений, чтобы быть более понятной.

«Чужое» и «свое» как родители «Я»

В разных выражениях и контекстах неоднократно подчеркивалось, что человеческое «Я» — не столько прямой результат развития его мозга, сколько отражение его окружения. Как писал А. Вознесенский: «Я — семья. Во мне, как в спектре, живут семь “Я”». Бо­лее широко и материалистически сухо у К. Маркса: «Человек есть система об­щественных отношений». Еще шире и уже духовно — у И. Анненского: «... но в самом Я от глаз Не-Я ты никуда уйти не можешь». И, наконец, всем извест­на крылатая фраза: «Глядясь, как в зер­кало, в другого человека».

Мысли о «чужом» при этом просто не приходят в голову — все это «свое»: свои отношения, своя семья, свой дом, своя духовность. Да и глядеться в дру­гого человека все-таки куда как при­ятнее, когда он «свой».

Между тем, мы имеем здесь дело с достаточно сложной рефлексивной структурой, принцип которой блестя­ще описан В. Лефевром. У меня — реф­лектирующей персоны в сознании есть образ Я, включающий в себя образы меня, моего осознания Другого и об­раз Другого, включающий в себя его образ Я и образ осознания меня. Сто­ящий напротив меня Другой имеет аналогичные образы, но наполненные своими содержаниями, не обязатель­но совпадающими с моими. Каждый осознает не только, что он находится в отношениях с другим, но и что дру­гой знает об этом. Он — Другой для меня, а я — Другой для него. От того, распознаем и признаем мы друг в дру­ге «своего» или «чужого», зависят наши дальнейшие отношения. От того, как заданы наши отношения к моменту встречи, зависят наши воз­можности распознать и признать в Другом «своего» или «чужого» (Лефевр, 2003).

«Свое» не существует и невоз­можно без «чужого». «Свое» очерче­но границами, отделяющими его от «чужого» и являющимися границами «своего» в восприятии обеих сторон. «Чужое» — обязательное и необходи­мое условие «своего». Этот феномен очень хорошо освещает Александр Лобок. «Любая культура — идет ли речь о культурном мире отдельно взятой личности или об историко-географи­ческом культурном материке — суще­ствует постольку, поскольку у нее есть особая система семантических шиф­ров, представляющих загадку для всех, кто смотрит на эту культуру извне. Любая культура является культурой постольку, поскольку она таинствен­на для других. Эта система особых семантических шифров культуры и есть не что иное, как мифология куль­туры. Именно миф является подлин­ной сердцевиной любой культуры ... Миф — это не экзотическая перифе­рия культуры, а сама ее суть. Потому что проблема культуры — это всегда проблема ДРУГОЙ культуры, которая находится по ту сторону существова­ния ЭТОЙ. ... И речь идет отнюдь не только о культуре других географичес­ких пространств или другой истори­ческой эпохи, но и о культуре другого по сравнению со мной человека ... Миф — это то, что позволяет человеку чувствовать себя уютно и естественно в своей культуре и неуютно и неесте­ственно — в чужой. ... Они смотрят друг на друга из реальностей разных мифов, и каждому из них представляется верхом нелепости точка зрения другого» (Лобок, 1997).

«Чужое» предстает здесь совершен­но иначе, оказываясь необходимым на путях сохранения различий между «своим» и «чужим», а в плане разви­тия «Я» — системообразующим факто­ром. «Я» — всегда система отождеств­ления себя со «своим» (культурой, ми­фами, традициями и т. п.), а стало быть, неотождествления с «чужим». И так же, как в самой культуре, в индивидуальном сознании есть табу на сме­шение «своего» и «чужого», и существуют проблемы их непереводимости или неполной взаимопереводимости, а как следствие — относительность взаимного понимания.

Разграничение «своего» и «чужого» — важнейшая ипостась «Я», без и вне которой «Я» и «Мы» развиваться и су­ществовать не могут. Утратить «чужое» и дать ему вытеснить «свое» — одина­ково страшно, одинаково угрожает обессмысливанием, экзистенциаль­ной и физической катастрофой.

Отношения «свое—чужое» — всегда отношения взаимодополнительности. Эти отношения не лишены внутрен­них и внешних противоречий, разре­шаемых в весьма тонком и всегда рискованном балансировании. Ибо даже у маленького ребенка такие противо­положные вещи, как утрата матери и поглощение ее любовью, вызывают страх, сравнимый со страхом смерти. Он стремится выйти из него в про­странство сбалансированных отноше­ний с ней и с другими людьми — в про­странство, где самоопределенность, самостоятельность каждого делают любовь одного безопасной для друго­го. «Я» — человек (отдельный и уни­кальный) и Человек (человечество) существуют потому, что принципиаль­но возможен такой здоровый баланс «своего» и «чужого».

Утрата этого баланса сравнима с болезнью, настигающей эпохи, обще­ства, отдельных людей. Выход в про­странство страха перед «чужим» и есть ксенофобия в том негативном смыс­ле, в котором это слово обычно ис­пользуется. Это ужас перед лицом неизвестного и непостижимого «не- Я», защитой от которого становятся его упрощение, опредмечивание и «упреждающая» агрессия на разных уровнях: индивидуальном, групповом, культурном, политическом.

Вчера и сегодня

Ксенофобия не возникает на пус­том месте. У нее есть свои условия и своя психология. Ксенофобию как со­циокультурное явление блестяще про­анализировал Ю.М. Лотман на приме­ре эпохи Возрождения. Последнюю обычно связывают исключительно с положительными изменениями. Но Ю.М. Лотман замечает, что это была эпоха быстрых и психологически неоднозначных изменений, многие из которых были слишком новыми и впе­чатляющими и вызывали страх. «Быстрая — на памяти двух—трех поколе­ний, т. е. в исторически ничтожный срок — перемена всей жизни, соци­альных, моральных, религиозных ее устоев и ценностных представлений рождала в массе населения чувство не­уверенности, потери ориентировки, вызывала эмоции страха и ощущение приближающейся опасности. Страх был вызван потерей жизненной ори­ентации. Но те, кто его испытывали, не понимали этого. Они искали конк­ретных виновников, хотели найти того, кто испортил жизнь. Страх жаждал воплотиться» (Лотман, 1988). Пси­хологически это выражено предельно точно, ибо «свободно плавающие» страх и тревога часто непереносимы для человека. Это та ситуация, когда даже плохая определенность лучше хорошей неопределенности. Вопло­щение делало страх понятным и под­сказывало пути борьбы с ним. «. По­чти все вспышки коллективного наси­лия прошлого проникнуты идеей утраченной идиллии и страха перед новым и чужаками, которые были носителями всяких новшеств, а также врожденным недоверием к людям со стороны: для крестьян это были горо­жане, для горожан — деревенские жи­тели, бродяги же были чужаками для тех и других», — пишет Жан Делюмо (Делюмо, 1994).

Одним из таких воплощений стра­ха стала наукофобия. В массовом созна­нии ученый представал чем-то вроде воплощения дьявола. Вступивший в союз с дьяволом ученый выглядел куда как страшнее для обывателя, чем бла­гочестивый «идиот» (в средние века пришедшее из греческого «идиот» оз­начало всего лишь «не владеющий ла­тынью», «не ученый», «мирянин»).

Второе воплощение страха в эпоху Возрождения — религиозные и нацио­нальные меньшинства. Преследование церковью еретиков — не новость, но в это время ненависть к ним становится чертой массовой психологии: говоря­щий, одевающийся, молящийся не так, как это делает большинство, имеющий «странные» имя или форму носа вызы­вает настороженность, недоверие, ока­зывается в роли «чужого среди своих». Одним из свидетельств этого являются эпидемии расовых преследований в Ев­ропе эпохи Возрождения.

Наконец, страх перед колдовством, впитывающий в себя все страхи того времени. Он воплотился в охоте на ведьм, ставшей реакцией на измене­ние положения женщины в обществе.

Завершая анализ, Ю.М. Лотман пишет: «Каждый резкий перелом в че­ловеческой истории выпускает на волю новые силы. Парадокс состоит в том, что движение вперед может стимулировать регенерацию весьма арха­ических культурных моделей и моде­лей сознания, порождать и блага, и эпидемии массового страха».

С подобным парадоксом мы и име­ем дело сегодня. Крушение Советской империи и распад социалистического лагеря привели к резкому повышению уровня массовой тревоги не только в бывшем СССР — эпицентре измене­ний, но и во всем мире, вынужденном жить в изменившейся и продолжаю­щей меняться ситуации. Это напоми­нает ситуацию первой половины ХХ века, когда Октябрьский переворот в России вызвал мощное эхо во всем мире. Активизация старых и образова­ние новых экстремистских движений и партий, терроризм, национальные, этнические и религиозные конфлик­ты — все это черты сегодняшнего мира. Если отметить на карте очаги этих конфликтов, то картина получа­ется весьма впечатляющая. Движение мира к интеграции вывело на сцену ксенофобию.

Самые резкие изменения про­изошли в бывшем СССР. По некото­рым данным, уровень повышенной тревожности в российской популяции составляет 65% вместо обычных 10— 15%. Происходящее в России на про­тяжении последнего десятилетия воспроизводит все описанные Ю.М. Лотманом страхи.

Вспомним воспевание булгаковс­кого Шарикова как воплощения обра­за народа, по отношению к которому профессор Преображенский куда как более опасное лицо. Это та же самая наукобоязнь. О ней свидетельствуют также расплодившееся в нынешней России бессчетное количество академий, комитетов и пр. по защите от «психоэнергетического воздействия» и «психотропного оружия»; ярость, с ко­торой обрушиваются на научную сек­сологию. Происходит преследование так называемых иностранных религий. Наблюдается обострение этнических и национальных противоречий, которые в эпоху застоя еще стыдливо прикры­вались дымовыми завесами антишовинистических передовиц в газетах. Се­годня они не просто «вышли на улицу», но с гордо поднятой головой, со стрем­лением оспорить лавры первенства Гит­лера в создании фашизма раскопками истории зарождения русского фашиз­ма в начале ХХ века. Распространяется антизападничество.

Внешне парадоксально, но внут­ренне закономерно, что ксенофобия поддерживается и вполне позитивны­ми процессами. Угнетение советской властью было всеобщим — ничто и никто не были исключением. После освобождения оказалось тяжело стро­ить свободные паритетные отноше­ния. Ибо любить и уважать другого, принимать чужого, не испытывая пе­ред ними страха, возможно лишь при достаточно высокой степени самоува­жения и уверенности в себе (это каса­ется отдельного человека, националь­ности, социальной группы и т. д.). Но слишком многое в советской полити­ке было направлено на подавление этого самоуважения. И на первых по­рах его возрождение носит избыточ­ный, крайний характер самоутвержде­ния за счет другого и чужого.

Следует отметить, что от неспра­ведливости в отношении народов СССР больше всех пострадал народ русский. Отняв у русского народа не меньше, чем у других, его при этом наградили развращающим званием «заглавной национальности» — трудно придумать более эффективную при­вивку ксенофобических установок.

Безусловно, есть достаточно мно­го людей в России, чуждых ксенофо­бии. Но мы рассматриваем массовое сознание, массовую психологию, а «уровень человеческой общности стремится к низшему уровню ее чле­нов. Тем самым все могут принимать участие в совместных действиях и чув­ствовать себя на равной ноге. Закон множества мог бы именоваться зако­ном посредственности: то, что являет­ся общим для всех, измеряется арши­ном тех, кто обладает меньшим» (Шлаен, 2000). Психология масс (тол­пы), подобно омуту, может засасывать даже замечательных пловцов.

Ксенофобическое мышление

Медицинские параллели в разгово­ре о ксенофобии рискованны — слиш­ком велик искус сделать третейским судьей в обсуждении ксенофобии пси­хиатра. Но свести ее к тем или иным психиатрическим рубрикам невоз­можно и некорректно: мы имеем дело с явлением, над которым психиатрия не властна, хотя массовые эпидемии ксенофобии сопоставимы с болезнью. «. коллективные “безумия” имеют иную природу, нежели так называемые индивидуальные «безумия», и нельзя необдуманно выводить одни из дру­гих», — пишет С. Московичи (Московичи, 1996). Хотя искус, конечно, ве­лик: так порой хочется свалить все если не на безумие, то на глупость. Однако в них никак не упрекнешь многих активных проповедников ксе­нофобии — она не коррелирует с ин­теллектом или показателями по шка­лам психопатологии.

Ксенофобическое мышление име­ет вполне определенные черты. Ксенофобические установки связаны с особой чувствительностью к выходу за пределы «среднего» и привычного. Это установки прежде всего крайне кол­лективистского мышления, исходяще­го из жестких представлений о норме — своего рода «строевое познание», в котором все должно быть по ранжиру и выделиться нельзя. Ю.М. Лотман замечает, что опасности стать жертва­ми охоты на ведьм, как правило, подвергались «выпадающие из ряда»: са­мые старые или молодые, красивые или безобразные, богатые или бедные, худые или толстые. Удар приходится по полюсам крайностей, воспринима­емых как вызов стабильности средней нормы. Сам по себе признак не важен: старшему поколению памятны «граж­данские сожжения» тех, кого называ­ли «стилягами», запрет на вальс, тан­го или рок-н-ролл, слоганы типа «Се­годня он играет джаз, а завтра Родину продаст» и т. п.

Ксенофобическое познание не нуждается в доказательствах — подозре­ния сами по себе достаточное доказа­тельство. В эпоху Возрождения ученые пытались научно доказать неприменимость к процессам ведьм обычных су­дебных процедур и оправданность пы­ток только подозрениями. Их подход повторил А.Я. Вышинский, отменив презумпцию невиновности. Сегодня десятки судов в России рассматривают чудовищные по своей нелепости обви­нения против «иностранных религий» так, как будто никакой презумпции невиновности просто не существует.

Ксенофобическое познание опи­рается не на факты, а на проекции сво­их тревог и страха. Здесь напрашива­ется аналогия с тем, что старые пси­хиатры называли «преследуемый пре­следователь» — когда, обороняясь от угрозы, которая не более чем плод во­ображения, человек начинает пресле­довать ее мнимый источник и сам ста­новится агрессивным и опасным.

Ксенофобическое сознание не нуждается в фактах как таковых. Оно опирается на приписывание мотивов злого умысла, враждебности, разруше­ния, растления, «геноцида русского народа» и т. п., придавая значение до­казательных фактов вырванным из контекста событиям или явлениям. Оно вне- и антиисторично: ГУЛАГ, система фашистских концлагерей, Холокост — все отрицается как выду­манная «врагами» ложь.

Оно ориентировано на достижение желанного результата любыми спосо­бами и любой ценой.

Ксенофобическое познание нуж­дается во враге, но предпочитает, я бы сказал, врага неуловимого, вечного — мировой заговор (сионистский, ма­сонский и пр.) или маленькая, но чрез­вычайно коварная группа, которая хо­рошо замаскирована и пользуется сво­им тайным языком. Подозрение в причастности к таким «неуловимым» группам и обществам — достаточное основание для преследования.

Это познание никогда не исследу­ет — оно подозревает и разоблачает. Анализ множества судебных материа­лов и публикаций в прессе показыва­ет, что они состоят только из этого. При этом язык ксенофобического по­знания эмоционально насыщен, напряжен, инвективен, пропитан сексу­альной и архетипической символикой, обращающейся к подсознанию вос­принимающих. Близкие данные полу­чили американские исследователи, подвергавшие лингвистическому анализу речи экстремистских лидеров.

Оно охотно обращается к категори­ям колдовства, магии, зомбирования, психоэнергетической агрессии и дру­гих тайных воздействий: невозмож­ность проверки открывает бесконеч­ное пространство для спекуляций.

Ксенофобическое познание совер­шенно не чувствительно к собствен­ным противоречиям. Поразительно, до какой степени абсурдности это до­ходит. С одной стороны — великий рус­ский народ, которому угрожают гено­цидом всякие чужаки («лица кавказс­кой национальности», евреи, масоны, валеологи, другие веры и конфессии, Запад и т. п.), а с другой — муссируе­мая который год мысль об «инфанти­лизме и внушаемости русского наро­да», который могут «водить за нос» все, кому не лень. Конструкция «великий инфантильный народ» ксенофоба не смущает, напротив, для него все логич­но: инфантилизм суть повышенная внушаемость, чем враг и пользуется. При этом ни один ксенофоб себя ксе­нофобом не считает.

Ксенофобное мышление редукционно — о чем бы ни шла речь, все све­дется к избранному предмету ксено­фобии. При этом оно крупномасштаб­но — его не интересует конкретное явление, группа или, тем более, один человек. Его цели и предметы всегда столь же величественны, сколь некон­кретны: народ, мир, человечество, ци­вилизация, национальная безопас­ность, во имя которых оправданы лю­бые жертвы.

Ксенофобическое мышление изъясняется на языке манипуляций. Оно категорически неспособно к ди­алогу «Я — Ты», опирающемуся, по М. Буберу, на признание и восприятие Другого как Ты, и признает лишь диа­лог «Я — Оно», в котором Другой вос­принимается как объект, носитель каких-то свойств, но — не личность (Бубер, 1995). В этом смысле ксенофобическое мышление буквально вос­производит архетипы архаического мышления, в рамках которого предста­витель одного племени или обладатель одного тотема отличается от другого, как животные разных видов. Ксенофобическая логика отрицает или преуменьшает роль «чужого» как человека, как личности, как другого Я, отбрасывая нас на многие тысячелетия назад.

Список получается не слишком симпатичный, и проверять себя по нему вряд ли кому-то захочется. Но те или иные проявления, чаще или реже, сильнее или слабее, можно найти и в собственных установках и поведении. Они заставляют задуматься о себе, что- то в себе пересмотреть, изменить. По­тому что «все начинается с мелочей» и в поле отношений «свой — чужой» ме­лочей нет — любая мелочь чревата ксе­нофобией. Тревожит тот факт, что складывается отмечаемая социолога­ми самая опасная тенденция совре­менной ксенофобии — она перестает быть постыдной.

Ксенофобическое сознание фана­тично. Фанатики неустанны, и один фанатик создает столько шума, что воз­никает иллюзия массовости, засасыва­ющая в свою воронку других по логике «большинство знает» и запускающая механизмы «психологии толпы».

Безусловно, есть люди, чьи позна­вательные установки именно таковы. Очень часто они становятся центрами кристаллизации ксенофобических групп или активными их адептами, находящими в борьбе против «чужого» основной смысл жизни. Такие люди есть всегда и в любом обществе. Их процент в любой популяции пример­но одинаков — 5—10%. Но в одни вре­мена ксенофобия распространяется, как эпидемия чумы, в другие — нет. Значит, дело не только в лидерах. Дело в спросе на ксенофобические уста­новки, а он, как мы уже отмечали, возникает в периоды социальной и культурной нестабильности. Когда пора нестабильности и вызываемой ею массовой тревоги минует, когда жизнь снова входит в спокойное рус­ло, этот спрос падает.

Страх изменяет логику людей — даже очень умных. Но с интеллиген­том — в точном понимании этого сло­ва Алексеем Симоновым — этого не происходит: ксенофобия — один из самых точных и чутких тестов на ин­теллигентность. Когда же страх рассе­ивается, то, что еще недавно казалось совершенно естественным и правиль­ным, становится непонятным («как я мог?!») и невозможным. И тогда кон­ституциональные ксенофобы вновь остаются в меньшинстве и не влияют сколько-нибудь серьезно на жизнь об­щества и культуры. А ранее примкнув­шие стремятся забыть, вычеркнуть из памяти или по-детски оправдаться чьим-то давлением, вынужденностью и т. д., порой сдабривая это некоторой долей романтизации (времени, соб­ственной молодости), или переписать историю, вымарав теперь ненужные, ставшие постыдными страницы.

Итак

Говоря о Homo Xenophobicus, мы имеем дело с явлением необычайной сложности, в котором позитивное и негативное — стороны одной медали. Надежды на то, что деление на «свое и чужое» когда-нибудь отомрет, иллю­зорны. Более того, такое отмирание поставило бы в крайне затруднитель­ное положение развитие человека. Поэтому есть смысл беречь и свое, и чужое: свое без чужого умирает. В этом смысле ксенофобия предстает в виде мутанта, и можно проследить истори­ческие, политические, экономические и пр. условия, приводящие к мутации.

Вызывая ксенофобическое проти­водействие, мир все же обнаруживает тенденцию к инновативному проекти­рованию и интеграции. В ней свое и чужое рассматриваются в терминах многообразия, терпимости, ненасильственности.

Здоровая культура не посягает на различия «своего и чужого», разницу в подходах и точках зрения и даже на ксенофобическую ипостась человека. Но она следит за тем, чтобы люди и группы с таким подходом к миру и жизни не причиняли неудобств и неприятностей другим.

Свои ксенофобические группы есть в любой стране и в любой культу­ре. Но когда они становятся «заноза­ми», здоровая культура ее удаляет.

Болезненные и кризисные эпохи и периоды социальных катастроф и рез­ких изменений могут сопровождаться тем, что может быть обозначено как «синдром культурного иммунодефици­та» — состоянием культуры, при кото­ром запас защитных сил истощен, и ксенофобия принимает эпидемичес­кий характер (http://sexology.narod.ru/info012.html). Ускорение жизни стано­вится все заметнее, а провоцирующих ситуаций, соответственно, больше, хотя многие из них носят достаточно локаль­ный и/или кратковременный характер. Здесь уже призван работать закон. Его дело — ограничивать, локализовать, пре­пятствовать распространению.

Практически это означает, что от­ношения Homo Sapiens и Homo Xenophobicus в человеке и человече­стве всегда будут оставаться проблем­ными. Сетовать на это бесполезно. Можно оттачивать умение продуктив­ного совладания с проблемой начиная с себя и далее. Такая перспектива об­надеживает.

Это ставит и проблему личного от­ветственного выбора в построении от­ношений с теми, от кого я отличаюсь. Уважать себя как представителя наро­да, гордиться своим народом — одно, а самоутверждаться за счет унижения «чужого» — совсем иное. И если я даю волю Homo Xenophobicusв себе, я дол­жен быть готов принять такое же от­ношение к себе со стороны другого. Отношения с «чужим» зависят от того, как мы решаем эту проблему внутри себя (личности, общества) здесь-и-сейчас и способны ли мы, хотим ли взять необходимые уроки у истории и собственного опыта. Уроков этих было достаточно. Как показывает опыт, они не взяты или взяты плохо. Значит, бу­дут новые уроки...

Список литературы:

1. Бубер М. Я и Ты // Два образа веры. — М.: Республика, 1995.

2. Делюмо Ж. Ужасы на Западе. — М.: Голос, 1994.

3. Каган В. Синтаксис погрома. — Электрон­ный ресурс: режим доступа — http://sexology.narod.ru/info012.html

4. Кон И.С. Психология межнациональных отношений // Психология национальной нетерпимости. — Минск: Харвест, 1998.

5. Кон И.С. Психология предрассудка (о со­циально-психологических корнях этни­ческих предубеждений) // Новый Мир. — 1996. - №9.

6. Лефевр В. Алгебра совести. — М.: Коги- то-Центр, 2003.

7. Лобок А. Антропология мифа. — Екатерин­бург: Банк культурной информации, 1997.

8. Лотман Ю.М. Технический прогресс как культурологическая проблема // Зеркало. Семиотика зеркальности: труды по знако­вым системам XXII. — Тарту, 1988.

9. Московичи С. Век толп. — М.: Центр пси­хологии и психотерапии, 1996.

10. Поррье ле Э. Врач из Кордовы. — Иеруса­лим: Алия, 1989.

11. Шлаен Б. Европейские репортажи // Ве­стник. — 2000. — №7.