Историко-эволюционная перспектива человечества: от парадигмы конфликта к парадигме

Солдатова Галина Уртанбековна Московский государственный университет имени М.В. Ломоносова

Нестик Тимофей Александрович Институт психологии Российской академии наук

История человечества — это исто­рия конфликтов и войн. За минувшие пятьдесят веков народы Земли пере­жили более четырнадцати с половиной тысяч больших и малых войн. Люди веками выживали и социализирова­лись в условиях конфликтов.

Прошлое столетие вошло в исто­рию цивилизации как век двух миро­вых войн и бесконечной череды кон­фликтов и насилия. В конце ХХ века неоднократно звучала мысль, что гря­дущее столетие либо должно стать ве­ком гуманным, либо его не будет вовсе. Однако в XXI веке продолжаются конфликты и войны, активизируют­ся вспышки ненависти и насилия, террористические акты, действия националистических группировок, растет поток беженцев. Сегодня чело­вечество подошло к той опасной чер­те, когда дальнейшее развитие отно­шений между людьми по деструк­тивным сценариям может привести к фатальному исходу.

Лучшие умы человечества, пытаясь осмыслить особенности развития ми­ровой цивилизации, не могли не учесть этого фактора. Строя свои тео­рии, в которых конфликт занимал зна­чительное место, они конструировали научный дискурс конфликта, определявший логику исследований и вектор развития науки. Это, в конечном ито­ге, конструировало политическую и социальную реальность, массовое со­знание людей и привело к формиро­ванию в мировом масштабе культуры конфликта и конфликтного мышле­ния. Конфликтный вектор развития общественного сознания, по мнению

А.Г. Асмолова, был задан в XIX веке тремя великими конфликтологами: Чарльзом Дарвином, Карлом Марксом и Зигмундом Фрейдом (Асмолов, 2002). Постулировав его как основу мирозда­ния и развития, они во многом опреде­лили логику мышления XX века. Чарльз Дарвин положил конфликт в основу своей теории эволюции: борь­ба видов движет эволюцией, развива­ется тот вид, который одерживает по­беду над другим. Эта идея использо­валась социал-дарвинистами для оправдания расовых теорий и войн, а эволюционистами — для подтвержде­ния возможности социального про­гресса. Карл Маркс подарил челове­честву теорию антагонизма классов и классовую борьбу как двигатель исто­рии. Зигмунд Фрейд утверждал, что развитием индивида движет конф­ликт между сознанием и бессозна­тельным, и постулировал неизбеж­ность межличностной и межгрупповой враждебности.

Парадигма конфликта активно складывалась в XX веке в гуманитарных, социальных и экономических науках. Значительный вклад в ее раз­витие внесли социологи. В первой по­ловине прошлого века ученые, вслед за Т. Парсонсом, рассматривали кон­фликт как дисфункциональное явле­ние, «социальную патологию», имею­щую временный характер и субъектив­ную природу. Они пытались говорить о модели равновесия, стабильности и плюрализма (Дж. Ландберг, Э. Мэйо, Л. Уорнер). После Второй мировой войны конфликт стал рассматривать­ся как интегрирующий и стабилизиру стабилизиру­ющий элемент общественной жизни (Л. Козер, Р Дарендорф, А. Турен, К. Болдинг). Социологи, политологи, ант­ропологи и другие исследователи, ко­торые анализировали конфликты в контексте социального дарвинизма (Г. Спенсер, У. Самнер, Л. Гумплович и др.) и социального детерминизма (В. Парето, Г. Моска и др.), — все они сходились на том, что конфликты — постоянное явление нашей жизни. Г. Зиммель называл конфликт формой социализации и отмечал, что в осоз­нании неизбывности конфликта со­стоит «трагедия культуры» (Зиммель, 1994). М. Вебер полагал, что конфлик­ты, связанные со статусом и влияни­ем, пронизывают жизнь всех органи­заций и государств (Weber, 1950).

В настоящее время теории конф­ликта и практики его разрешения яв­ляются бурно развивающимися облас­тями конфликтологии, в том числе и в России (А.Г. Здравомыслов, А.В. Дмит­риев, А.Я. Анцупов, В.Н. Шаленко, Е.И. Степанов, Н.И. Леонов, Н.В. Гри­шина, В.А. Соснин, М.М. Лебедева, О.В. Аллахвердова и др.). Это свиде­тельствует о сильной позиции парадиг­мы конфликта в современной науке.

В конфликтологию вносит свой вклад и современная антропология — антропология насилия, антропология конфликта, антропология войны (Ан­тропология насилия, 2001; Ferguson, Farragher, 1988; Ross, 1993; Nordstrom, 1997; Simons, 1999), а также политоло­гия, известной концепцией которой является теория «столкновения циви­лизаций» авторитетного американско­го политолога С. Хантингтона.

Одна из главных задач, которую ставили перед собой ученые, занимав­шиеся изучением конфликтов в про­шлом веке, — это объяснение их моде­лей, причин возникновения и эскала­ции в человеческом обществе. Одним из результатов этого стало закрепление в общественном сознании постулата о неизбежности конфликта в межчеловеческих отношениях и враждебности по отношению к другим группам. В боль­шой степени - это итог кристаллизации идей классического психоанализа об обусловленности человеческих несча­стий самой природой человека — его врожденной предрасположенностью к агрессии — многочисленными последователями Фрейда, в том числе и теми, кто отошел от него (О. Ранк, В. Райх, К.Г. Юнг).

В соответствии с работами З. Фрей­да, агрессия является реакцией инди­вида не на раздражение извне, а ре­зультатом действия его внутренних импульсов, которые непременно тре­буют выхода. Именно выход агрессии для человека и группы, по его мнению, приводит к враждебности и насилию (Фрейд З. Групповая психология и ана­лиз Эго, 1921). В психологии такой подход называется мотивационным, согласно ему, личность или группа нуждаются во внешнем конфликте для решения своих внутренних проблем. В работах З. Фрейда этот подход полу­чил отчетливое воплощение. Его идея универсального характера враждебности по отношению к другой группе как главного средства поддержания внутренней сплочен­ности и стабильности собственной группы была принята многими иссле­дователями в различных областях на­уки (К. Лоренц, С. Берковиц, А. Бан­дура, Л. Козер, Р. Дарендорф, Л. Крис- берг, Р. Коллинз и др.).

Представители Франкфуртской школы (одного из течений в неомарк­сизме) Т. Адорно, Э. Фромм и Г. Мар­кузе также увидели причину возник­новения конфликтов и напряженнос­ти в обществе в самом человеке, открыв «авторитарную личность», по словам возглавляющего это направле­ние М. Хоркхаймера, — новый антро­пологический тип человека ХХ века.

Эрих Фромм, исследуя в 1931 г. представителей среднего класса Гер­мании, обнаружил у них наличие уста­новок, определяющих не только готов­ность к принятию тоталитарного ре­жима, но и потребность в нем. Причем подобные установки могли сочетать­ся с формально негативным отноше­нием к национал-социализму. Позже в своей знаменитой книге «Бегство от свободы» (1941) Э. Фромм впервые описал авторитарность как «соци­альный характер».

В масштабных исследованиях, про­веденных перед Второй мировой вой­ной представителями этой школы, склонность к ксенофобии и подвер­женность фашистской идеологии были выявлены в качестве устойчивых инди­видуальных особенностей авторитар­ной личности (Т. Адорно, Э. Френкель- Брунсвик, Д. Левинсон, Н. Сэнфорд). Среди ее основных характеристик были выделены следующие: консерва­тизм, потребность в сильном лидере, боязнь проявлять собственные чувства и страх утраты самоконтроля, предвзя­тость и стереотипность, деструктив­ность и цинизм, склонность проеци­ровать подавленную агрессию вовне (Adorno et al., 1950). Эти исследования на многие годы определили научный и общественный дискурс и дали до­полнительные аргументы для укрепле­ния парадигмы конфликта.

В 1950— 1960-е гг. целым рядом со­циальных психологов были предпри­няты попытки преодолеть постулат неизбежности конфликта. Одним из путей его преодоления стал так назы­ваемый ситуационный подход. В его рамках, в первую очередь на основе известных экспериментов М. Шери­фа, было исследовано влияние вне­шних факторов: конкретной ситуации и контекста взаимодействия, — на ди­намику развития конфликта. В 1954 г. в его эксперименте сначала была скон­струирована ситуация жесткой конку­ренции и изоляции двух групп маль­чиков в бойскаутском лагере, а потом — ситуация кооперации для решения задач, которые можно было бы выпол­нить только при условии совместных действий (Sherif et al., 1961). Этот экс­перимент и последовавшие за ними многие другие предоставили доказа­тельства ситуативной обусловленнос­ти конфликтов и открыли социальные возможности преодоления постулата неизбежности конфликтов и межгрупповой враждебности. Выводы, к кото­рым привел этот подход, получили свое воплощение в известной «реалис­тической теории конфликта», согласно которой конфликт уже не определяется природой человека, а рассматрива­ется как «рациональный» феномен и поэтому возникает в тех ситуациях, когда группы имеют несовместимые цели и конкурируют в стремлении овладеть ограниченными ресурсами (Д. Кэмпбелл).

Такие выводы существенно подо­рвали представления об иррациональ­ной природе конфликта, поставили вопросы о соотношении конкуренции и кооперации и определили интерес исследователей к вопросам взаимо­действия и сотрудничества в челове­ческом обществе. Благодаря этим ра­ботам появилась возможность ограни­чения воцарившегося конфликтного дискурса.

Начиная с 1960-х гг., в то время, когда теория конфликта бурно разви­валась на фоне социальных движений против расовой дискриминации и мо­лодежных волнений, стало склады­ваться понимание ограниченности конфликта как основного объясни­тельного принципа социального раз­вития.

В значительной степени переход к парадигме согласия и солидарности был связан с глобальными процесса­ми второй половины XX века. Во-пер­вых, опыт тоталитарных режимов со всей очевидностью показал, что круп­ные конфликты не приводят к окон­чательному миру, а устранение из ди­алога другой стороны (класса, поли­тической оппозиции, этнической группы) только усиливает социальные и экономические противоречия. Во- вторых, после создания ядерной бомбы гонка вооружений довольно быстро показала физическую невоз­можность уничтожения врага без уничтожения самих себя. К полити­ческим элитам пришло осознание не­обходимости мирного сосуществова­ния несмотря на различия в интересах и радикальную противоположность идеологий (Tetlock et al., 1991; Кокошин, 2009; Журавлев, Нестик, Соснин, 2010). В-третьих, нарастающие процессы глобализации стерли про­странственные границы и показали взаимозависимость людей перед ли­цом глобальных социально-экономи­ческих и экологических рисков.

Как отмечает А.П. Назаретян, до XX века усилия культур сводились, главным образом, к тому, чтобы упо­рядочивать социальное насилие, пре­пятствовать его хаотизации. Поэтому каждая культура более или менее жес­тко делила людей на чужих и своих и, как правило, включала в качестве стер­жневого компонента образы героев и воинов, которые систематически использовались для вдохновения новых защитников «своих» в борьбе против «чужих». Современность поставила перед человечеством другую радикаль­ную задачу — устранить насилие с по­литической арены. Планетарная циви­лизация, овладевшая огромным техно­логическим потенциалом, сможет из­бежать самоистребления на очередном витке эволюции только в том случае, если люди успеют своевременно усо­вершенствовать систему базовых цен­ностей, норм и механизмов самоорга­низации. Это предполагает, в частно­сти, что разнообразие макрогрупповых культур, самоорганизующихся по моде­ли «они — мы», будет сходить на нет, трансформируясь в растущее разнооб­разие микрогрупповых и индивидуаль­ных культур (Назаретян, 1994, 2008).

Гуманитарные и социальные науки начинают искать ответ на вопрос: как избежать разрушительных конфликтов и найти новую дорогу к общественно­му согласию. С одной стороны, фено­мен конфликта получает новое осмыс­ление — ему начинают приписывать интегративные функции, определять условия, при которых конфликт яв­ляется конструктивным. Например, Л. Козер приходит к парадоксально­му, на первый взгляд, выводу о том, что множество успешно разрешаемых мелких конфликтов «стягивает» обще­ство в единое целое, предотвращая социальные потрясения (Козер, 2000). С другой стороны, идет активный поиск экономических, социальных и психо­логических механизмов, превращаю­щих растущее культурное разнообра­зие из угрозы в преимущество.

Во второй половине XX века полу­чают популярность появившиеся еще в 1920-1940-х гг. социально-психоло­гические и философские концепции, обосновывавшие роль Другого и ди­алога с ним в развитии личности и общества (Г. Мид, Л.С. Выготский, М. Бахтин, М. Бубер, Э. Левинас, Г Мар­сель, Ф. Розенцвейг, О. Розеншток-Хюсси).

Диалогический принцип стал об­наруживаться в самых разных сферах культуры (Махлин, 1997). Интертек­стуальность и диалог осмысливают­ся как ключ к феномену человека в исторической науке и теории культу­ры: историческая школа «Анналы»; герменевтика Г.-Г. Гадамера; концеп­ция культуры как процесса интер­претации К. Гиртца; эстетика Р. Бар­та, Ц. Тодорова и Ю. Кристевой; тар­туско-московская семиотическая школа с ее наиболее яркой фигурой — Ю.М. Лотманом; работы В.Н. То­порова и В.В. Иванова; школа «диа­лога культур» В.С. Библера и др. В конце XX века наметился переход от мышления, ориентированного на взрывы, к эволюционному сознанию. Ю.М. Лотман описал этот процесс как переход от бинарных символических структур — например, свои/чужие, бо­жественное/дьявольское, капитализм/ социализм — к тернарным, допускаю­щим новый, продуктивный синтез противоположностей. Если идеалом бинарных систем является полное уничтожение всего уже существующе­го как запятнанного неисправимыми пороками, то тернарные структуры со­храняют определенные ценности предшествующего периода, «перемещая их из периферии в центр системы» (Лотман, 2000, с. 142).

Экономисты заново открывают для себя сотрудничество: на место нео­классической модели человека как «максимизатора полезности» прихо­дит неоинституционализм и поведен­ческая экономика, признающие эко­номическую роль социальных норм взаимности и доверия (Дж. Гелбрейт, У. Ростоу, Д. Норт, Л. Болтански, Л. Тевено, А. Этциони, Дж. Гоулмен, Б. Фей и др.). Проясняется значимость альтруизма в экономическом поведе­нии (Frey, 1997; Meier, 2007).

В социальных науках на первое ме­сто постепенно начинают выходить феномены интеграции: социальный обмен, взаимопонимание, общность цели, коммуникации, коллективные представления, социальная идентич­ность, сети социальной поддержки и социальный капитал (Шихирев, 1999).

К концу XX века стала меняться и сама теория конфликта. В частности, внимание конфликтологов стало пере­ключаться с механизмов эскалации конфликта на механизмы поддержа­ния мира: формирование доверия, примирение, прощение, восстановле­ние после культурно-исторической травмы, толерантность (Forgiveness and reconciliation, 2002; Peace and Reconciliation, 2008; Handbook on Building Cultures of Peace, 2009 и др.).

В социальных науках переосмыс­ливается не только категория конф­ликта, но и близкие к ней понятия со­перничества и конкуренции. В эконо­мических науках получает широкую популярность понятие конкурентного сотрудничества (coopetition), довольно точно описывающее изменения, про­исходящие в бизнесе: создание страте­гических альянсов между конкурирую­щими компаниями, растущее значение неформальных деловых сетей, прони­зывающих и объединяющих рынок. В социальной психологии предпринима­ются попытки показать, что состяза­тельность не отрицает, а, наоборот, предполагает сотрудничество.

Так, например, российским психо­логом А.Г. Шмелевым предложена концепция продуктивной конкурен­ции, согласно которой соперничество приводит к обогащению среды и рос­ту собственного потенциала не толь­ко у победителей, но и у значительной части участников конкуренции. В большинстве случаев конкуренция не является антагонистической борьбой на уничтожение. Смысл концепции продуктивной конкуренции основы­вается на убеждении в том, что новые уровни материального и культурного прогресса достигались человечеством не путем истребления сильными субъектами всех слабых, а путем созда­ния все более масштабных и разнооб­разных по форме коалиций, в рамках которых сильные добровольно огра­ничивали свою власть над слабыми. Сильные добровольно принимали са­моограничение на рост своего потенциала ради сохранения права слабых на полноценное существование. Рас­пространение полномасштабных гражданских прав на иноплеменников и иноверцев, на женщин, стариков, детей, на бывших рабов (в том числе представляющих другие расы), занесе­ние в Красную книгу вымирающих видов животных, языков, забота о фи­зическом и культурном выживании малых народов — вот далеко не полный перечень добровольных и разумных самоограничений, трансформирую­щих социобиологическую конкурен­цию между особями и популяциями в полноценные социальные отношения (Шмелев, 1997).

Значительную роль в переходе к парадигме диалога и толерантности играют естественные науки — теория сложных систем и эволюционная био­логия. Естественнонаучная мысль с математической точностью нелиней­ных уравнений обосновала необходи­мость поддержания разнообразия и сложности в социальных системах, показала бесперспективность сведе­ния сложной реальности к борьбе вза­имоисключающих начал.

Принципиально важными в этой связи оказались исследования нели­нейных процессов, показавшие, что для успешной адаптации к изменени­ям самоорганизующимся системам необходимо поддерживать сложность и неравновесность, которые позволя­ют природе «выбирать» наиболее эффективный вариант из множества альтернативных (И. Пригожин, И. Стенгерс, Г. Николис, Г. Xакен, С.П. Кур- дюмов и др.). В основе сложности ле­жит принцип «кооперации» молекул: изучение механики жидких тел, лазе­ра, химических реакций и одноклеточ­ных организмов показало, что в состо­янии неустойчивости даже удаленные друг от друга на макрорасстояния час­тицы начинают устанавливать между собой связи. Таким образом, физичес­кие и биологические процессы в усло­виях непрерывных изменений успеш­но описываются не на языке борьбы, а на языке сотрудничества.

Увеличение разнообразия — это эффективная стратегия адаптации к рискам, выработанная миллионами лет эволюции. Например, внедрение в водоем хищной рыбы приводит к бы­строму увеличению разнообразия зоо­планктона в этом пруду. И наоборот, достаточно удалить из скопления раз­нообразных водорослей питающихся ими морских ежей, как это разнообра­зие начинает уменьшаться (Иванчен­ко, 1999).

По мере роста неопределенности, глобальных рисков и скорости изме­нений в XXI веке выводы теорий ин­формации, кибернетики и сложных систем приобретают все более важное значение для управления социальны­ми процессами. Еще в 1954 г. одним из основателей кибернетики У.Р. Эшби был сформулирован принцип необхо­димого разнообразия: для эффектив­ного управления многообразие управ­ляющей системы должно быть не меньше многообразия управляемого объекта. В своей книге «Введение в кибернетику» У. Р. Эшби писал: «При создании проблеморазрешающей си­стемы необходимо, чтобы эта система имела большее разнообразие, чем раз­нообразие решаемой проблемы, или была способна создать такое разнооб­разие. Иначе говоря, система должна обладать возможностью изменять свое состояние в ответ на возможное воз­мущение; разнообразие возмущений требует соответствующего ему разно­образия возможных состояний. В про­тивном случае такая система не смо­жет отвечать задачам управления, выдвигаемым внешней средой, и будет малоэффективной. Отсутствие или недостаточность разнообразия могут свидетельствовать о нарушении целос­тности подсистем, составляющих данную систему» (Ashby, 1956). Иными словами, чтобы управлять сложными процессами, олицетворением кото­рых стали труднопредсказуемые рис­ки и глобальная взаимозависимость, обществу как субъекту управления надо целенаправленно поддерживать собственную сложность, разнообра­зие политических, экономических и культурных форм. Устойчивость и эво­люционный потенциал систем любой природы пропорциональны внутрен­нему разнообразию, накапливаемому на высших уровнях организации за счет упрощения и унификации низ­ших (Седов, 1988; Назаретян, 1987).

Достижения эволюционной биоло­гии помогают понять, почему толеран­тность как устойчивость к культурно­му и индивидуальному разнообразию повышает способность человечества к выживанию. Выдающийся российс­кий биолог А.Н. Северцов заметил, что в условиях высокой нестабильности эволюционные механизмы начинают работать на опережение — возникает так называемый «ароморфоз», когда у вида появляются новые качества, по­вышающие уровень его жизнедея­тельности и подготавливающие его к критическим изменениям среды оби­тания. Идея ароморфоза схожа с кон­цепцией преадаптации, предложен­ной Н.И. Вавиловым: в ходе эволюции виды накапливают те или иные полез­ные признаки еще до того, как они становятся для них действительно по­лезными. Таким образом природа за­пасается разнообразием, чтобы повы­сить устойчивость живых систем к изменениям. Идея роста вариативно­сти как критерия эволюционного прогресса получила дальнейшее раз­витие в биологии (И.И. Шмальгаузен, К.М. Завадский, В.И. Варшавский и Д.А. Поспелов), а также в теории антропосоциогенеза и этнических общ­ностей (В.П. Алексеев, С.А. Арутюнов, Л.М. Дробижева, Ю.В. Бромлей, Г. П. Григорьев). В частности, соглас­но К.М. Завадскому, в эволюции од­новременно осуществляются два тес­но связанных друг с другом процесса. С одной стороны, происходит объеди­нение разрозненных элементов в сис­тему, в множество, которое открывает возможность решения задач, ранее не доступных ни одному из составивших систему элементов. С другой стороны, идет процесс дифференциации сис­тем, когда появляются подсистемы — узкие специалисты, обладающие возможностью делать только одно дело, но зато делать его с самой высокой сте­пенью эффективности. Иными слова­ми, унификация и расширение вари­ативности — это две стороны одного и того же явления. В живом мире и в об­ществе они невозможны друг без дру­га: только в системе, во взаимодей­ствии с другими людьми и культурами личность получает возможность наи­более полно реализовать потенциал своей вариативности, свою неповто­римую индивидуальность (Асмолов, 1996, 2007).

Как писал отечественный психолог В.А. Вагнер, чем более развито сооб­щество, тем больше вариативность проявлений, входящих в это сообщество особей (Вагнер, 1928). Колебания ин­дивидуальной одаренности возрастают вместе с усложнением сообщества: от стадных животных к человеческому обществу. Эта закономерность показы­вает значимость вариативности инди­вида в расширении эволюционирующих систем, появлении новых куль­турных практик, рождении и гибели цивилизаций и культур (Асмолов, 2007). Из этого следует, что толерант­ность и альтруизм необходимы обще­ству для поддержания внутреннего разнообразия и, в конечном счете, для выживания в условиях высокой не­определенности и труднопрогнозиру­емых рисков.

Таким образом, анализ происходя­щих в XXI веке социальных измене­ний с точки зрения отдаленного (эво­люционного и исторического) про­шлого и будущего позволяет увидеть ограниченность парадигмы конфлик­та, показывает значимость сотрудни­чества, толерантности и альтруизма в развитии общества. Именно в долго­срочной перспективе, которую от­крывают перед нами сегодня теория игр, генетика и эволюционная психо­логия, становится очевидным, что конфликты и альтруизм тесно связа­ны друг с другом.

Русский революционер и ученый- энциклопедист Петр Кропоткин в по­лемике с Генри Гексли (яростным сто­ронником Ч. Дарвина), утверждавшим что соперничество — важнейший дви­гатель человечества (Гексли, 1988), выдвинул тезис о взаимопомощи «как преобладающем факторе природы». В своей работе «Взаимная помощь как фактор эволюции» (1902) Кропоткин доказывает, что в отличие от борьбы, которая может вести как к прогрессу, так и к регрессу, практика взаимопо­мощи представляет силу, всегда веду­щую к прогрессивному развитию. Уче­ный пытался доказать, что люди рас­положены помогать друг другу без принуждения. Он изучал взаимопо­мощь среди племен бушменов, эски­мосов, готтентотов и демонстрировал ее роль в создании родов и общин; в период Средневековья — цехов, гиль­дий, вольных городов; в Новое время — объединении людей по интересам, в создании кооперативов, страховых обществ, в развитии солидарности у рабочих во время их выступлений про­тив буржуазии. Кропоткин обосновал закон взаимной помощи и солидарно­сти как непременное условие прогрес­са человеческого общества, как фак­тор его эволюции (Кропоткин, 2007).

Идеи П.А. Кропоткина созвучны идеям о ноосфере французского ант­рополога и философа П. Тейяра де Шардена и русского ученого-естество- испытателя В.И. Вернадского, а так­же концепции семиосферы Ю.М. Лотмана. Эволюция в целом и история человеческой культуры рассматрива­ется ими как постепенное, но не­уклонное возрастание осознанности, вовлечение живой и неживой приро­ды в знаковые процессы. Лауреат Нобелевской премии врач и философ А. Швейцер видел проявление нрав­ственного прогресса человечества в том, что в сферу солидарного сотруд­ничества вовлекается все больше лю­дей. Главный принцип «благоговения перед жизнью» этической концепции Швейцера реализуется, по его мне­нию, во взаимопомощи, взаимослуже- нии, взаимоответственности людей (Швейцер, 1992).

Тезис Кропоткина о взаимопомо­щи привел к перевороту в эволюцион­ной теории в середине ХХ века. Совре­менные теории этологии и коэволю­ции во многом подтверждают его мысли. Формируется новый взгляд на истоки таких человеческих качеств, как альтруизм и эгоизм, на межгрупповые отношения, на ксенофобию и фашизм. Эти вопросы особенно важ­ны в контексте нашей темы.

Среди авторов, которые первыми сосредоточились на исследованиях этих важных человеческих проблем — основоположники так называемой те­ории родственного обмена: Р. Фишер, Д. Холдейн, У. Гамильтон. Они зало­жили традицию исследования эволю­ции альтруизма (реципрокного или взаимного альтруизма) у животных, рассматривая его в устойчивой связке с эгоизмом, и перекинули мостик к изучению происхождения этого каче­ства у человека. Идеал реципрокного альтруизма — это всем известное «зо­лотое правило этики»: поступай с дру­гими так, как хочешь, чтобы поступа­ли с тобой. Альтруистическое поведе­ние в процессе эволюции выступало и как средство повышения собственной репутации и социального статуса. Этот механизм поддержания альтруизма через улучшение репутации получил название непрямой реципрокности: вы совершаете альтруистический акт, жертвуете собой — это повышает вашу репутацию в глазах соплеменников, и вы имеете репродуктивный успех, ос­тавляя больше потомков (Марков, 2010).

В 1984 г. была опубликована книга социального психолога Р. Аксельрода «Эволюция сотрудничества», в кото­рой он рассматривает условия коопе­ративного взаимодействия в биологических системах, международных от­ношениях, бизнесе и т. п. В ее основу легло исследование, существенно по­влиявшее на представления ученых о феномене сотрудничества. Аксельрод опирался на классическую игровую модель, известную как «дилемма за­ключенного» (М. Флад, М. Дрешер, А. Такер), которая требует от игроков постоянного выбора между сотрудничеством и предательством. Проведя эксперимент с использованием специ­ально созданных компьютерных тур­нирных программ, ученый обнаружил, что в долгосрочной перспективе со­трудничество всегда предпочтительнее предательства. Согласно Аксельроду, ключевым условием успешности со­трудничества является долгосрочная перспектива отношений: «игроки мо­гут прийти к сотрудничеству, узнавая путем проб и ошибок о возможностях взаимовыгодного решения, путем имитации действий других успешных игроков или путем слепого отбора от­носительно более успешных страте­гий по сравнению с относительно ме­нее успешными» (Axelrod, 1990 (1984), p. 182). Другими словами, эгоистич­ные индивиды во имя собственного блага будут стремиться быть добрыми, прощающими и независтливыми. Это позволяет сделать вывод, что альтру­изм является эволюционно выигрыш­ной стратегией.

Американский экономист Самю­эль Боулз продолжил исследование сопряженной модели эволюции альт­руизма и эгоизма, когда, с одной сто­роны, развиваются такие качества, как доброта, альтруизм, самопожертвова­ние, а с другой — враждебность, воин­ственность, ненависть. Он, используя метод компьютерного моделирования, сталкивал между собой группы, отличающиеся моделями поведения. В ре­зультате выяснилось, что модель само­пожертвования выбиралась по той причине, что она была самой эффек­тивной для дальнейшего развития и существования группы (Боулз, 2011).

В 1990-х гг. руководитель про­граммы эволюционной динамики Гар­вардского университета М. Новак и профессор математики Венского уни­верситета К. Зигмунд показали, что «дилемма заключенного» описывает цикл человеческого поведения: стра­тегии, основанные на эгоизме, проиг­рывают тем, которые опираются на со­трудничество, а эти последние, в свою очередь, уступают место стратегиям с еще более альтруистическим подхо­дом. Затем появляются эгоисты, и все начинается сначала. Подобная модель «эволюционной динамики» становит­ся еще более реалистичной, если в нее ввести элемент случайности. Она по­казывает, что при благоприятных ус­ловиях конкуренция ведет к сотрудни­честву, а также показывает, насколько хрупок этот баланс.

Попытка ответить на вопрос, мог­ло ли современное общество развить­ся только лишь на основе конкурент­ного взаимодействия, была продол­жена в совместной книге М. Новака и Р. Хайфилда «Суперкооператоры. Альтруизм, эволюция и человеческое поведение. Или почему мы нужны друг другу, чтобы преуспеть» (Novak, Highfield, 2010).

Исследования на границе матема­тики и биологии, которые М. Новак с коллегами проводили на протяжении последних десятилетий, показали, что совместная деятельность необходима для того, чтобы добиться максималь­ного развития и совершенствования общества. Они подчеркивают, что аль­труизм является не менее важной дви­жущей силой эволюции, чем мутации, порождающие генетическое разнооб­разие, и селекция, направленная на отбор тех признаков, которые лучше всего подходят для данной среды оби­тания. Именно альтруизм и коопера­ция позволяют объяснить творческий характер эволюции (Novak, Highfield, 2010).

Выводы этого исследования кажут­ся справедливыми не только для лю­дей, организаций или государств, но и для таких примитивных форм жизни, как бактерии. С точки зрения борьбы за существование подобный альтру­изм, на первый взгляд, не имеет смыс­ла. Помогая другим, мы теряем соб­ственное преимущество. Однако дан­ная практика встречается даже среди низших организмов. Когда у одной бактерии возникают проблемы с по­глощением пищи, соседние клетки приходят ей на помощь, несмотря на то, что они являются конкурентами. По большому счету, это выглядит как фатальная аномалия. Согласно тради­ционным представлениям, естествен­ный отбор должен заставлять живые организмы вести себя таким образом, чтобы увеличивать собственные шан­сы на выживание и размножение.

Однако последние данные показа­ли, что способность к сотрудничеству и взаимопомощи чрезвычайно важна. Существа, находящиеся на различных уровнях развития и обладающие разными убеждениями, сотрудничают для того, чтобы жить. Некоторые бак­терии формируют колонии, в которых одни особи гибнут для того, чтобы прокормить других, пчелы непрерыв­но собирают пыльцу на благо улья. Аналогичные закономерности харак­терны и для человеческого общества. Современный мир представляет со­бой коллективное предприятие, кото­рое существует только благодаря со­вместной деятельности огромного числа людей.

Исследования в области эволюци­онной психологии показывают, что сопереживание и альтруизм появляют­ся на самых ранних этапах эволюции человека и по мере развития челове­ческого общества переносятся с бли­жайших родственников на все менее близких и даже совсем чужих людей.

Так, Ф. де Ваал утверждает, что кор­ни альтруизма и эмпатии уходят очень глубоко в эволюционное прошлое. Монополией на мораль обладают не только люди. Ключевая роль в мораль­ном функционировании принадлежит эволюционно «старым» отделам моз­га, а не только «моральной сети», рас­положенной в коре — эволюционно более позднем отделе мозга. Шимпанзе, как и дети в возрасте полутора лет, демонстрируют альтруистическое по­ведение без какого-либо вознагражде­ния в краткосрочной или долгосроч­ной перспективе. Они могут предложить другому шимпанзе палку, как ребенок предлагает карандаш, — про­сто потому, что они не могут иначе. И они делают это неоднократно, не по­лучая за это никакого вознаграждения (Waal de, 2009).

У людей альтруистическое поведе­ние может формироваться не только вследствие сопереживания, но и как результат усвоения социальных норм. Например, выяснилось, что большин­ство трех- или четырехлетних детей ведут себя обычно как эгоисты, но к 7—8 годам у них уже четко выражена готовность помочь ближнему. Специ­альные тесты показали, что чаще все­го альтруистическое поведение у детей основано не на бескорыстном жела­нии помочь, а на стремлении к равен­ству и справедливости (Марков, 2010).

Сама возможность формирования и передачи таких социальных норм появилась благодаря сотрудничеству, а не противоборству. Человеческая ком­муникация, служащая для передачи ценностей и норм, в своей основе кооперативна. Это убедительно пока­зывает М. Томаселло, опираясь на культурно-историческую психологию Л.С. Выготского. Коммуникация воз­никает в контексте взаимовыгодных форм сотрудничества, в рамках кото­рых особи, помогавшие другим, одно­временно помогали и себе (Томасел- ло, 2011). Это не столь очевидно, по­скольку в наши дни кооперативная коммуникация может использоваться в любого рода эгоистичных, нечест­ных, соревновательных и иных инди­видуалистических целях, значит, все они чисто теоретически могли стать контекстами, в которых закладывалась коммуникация человеческого типа. Тем не менее, способность к челове­ческому общению могла появиться лишь при условии наличия сопережи­вания, в широком смысле — совмест­но разделяемой интенциональности, то есть способности к разделению на­мерений, замыслов и целей. Это встра­ивание в намерения других, по мне­нию М. Томаселло, предполагает но­вые, свойственные только человеку социально-когнитивные и социально­-мотивационные навыки. По мнению Т.В. Ахутиной — автора вступитель­ной статьи к русскому изданию книги М. Томаселло, такое предствление о возникновении совместных намерений перекликается с мыслью Л.С. Вы­готского о социальном происхожде­нии высших психических функций у человека и о первом этапе социализа­ции — сознании «прамы». Для этого новообразования младенческого воз­раста характерно, что отношение к внешнему миру ребенка определяется отношением через другого человека (Выготский, 1984, с. 308).

Ч. Дарвин считал, что основы нрав­ственности у наших предков в ходе эволюции формировались в процессе межгрупповых столкновений. Его до­гадки находят подтверждение в рабо­тах современных эволюционных био­логов. Оказалось, что межгрупповая вражда и конфликты, которые, по мнению археологов и историков, в па­леолите были чрезвычайно интенсив­ны и кровопролитны, способствовали развитию альтруизма (Choi, Bowles, 2007). Альтруизм у наших предков из­начально был направлен только на членов своей группы и развивался в комплексе с парохиализмом — враж­дебностью к чужакам. До сих пор мно­гие политики цинично злоупотребля­ют этим механизмом, объявляя кого- то общим врагом, ведь общий враг — сильнейший катализатор для чувства единства сообщества. Впоследствии чувство заботы распространилось на соплеменников по принципу: кто де­лает добро, того встречают добром. В какой-то момент сопереживание дру­гому стало основой морали человека. По мнению нидерландского нейроби­олога Д. Свааба, пару тысячелетий на­зад это нравственное чувство было эффективно абсорбировано религия­ми (Harman, 2010). Биологическая цель морали — содействие членам сво­ей группы, поэтому первоначально моральный долг означал преданность в первую очередь семье, роду, общине. При определенных условиях сфера преданности может расширяться — до государства, континента, даже всего человечества.

Как отмечал Ю.М. Лотман, пере­ход от парадигмы борьбы противопо­ложностей к парадигме эволюции осмысляется все еще на прежнем, бо­лее привычном языке бинарных оппо­зиций (Лотман, 2000). Возможно, именно поэтому логика конфликта продолжает доминировать в нашем обществе. Метафоры борьбы и конку­ренции остаются чрезвычайно попу­лярными в научных исследованиях. В подтверждение этого можно привести множество примеров, в том числе и тот, что иногда сама «культура мира» определяется как «культура конфлик­тов» (Ройтер, 1998). Даже толерант­ность все еще понимается в рамках парадигмы конфликта: нередко она определяется через отрицание — как ненасилие, неагрессивность, отсут­ствие дискриминации и ксенофобии. В результате положительное содержа­ние толерантности остается неулови­мым, а меры по ее формированию принимают односторонний запрети­тельный характер. В конечном счете, такое упрощенное понимание ведет к укреплению интолерантных устано­вок, ярким примером которых явля­ется феномен политкорректности. Анализ многочисленных разработок психотехнологий формирования то­лерантности показывает, что логика их конструирования чаще завязана на категории интолерантности, которая по сравнению с толерантностью более привычна и естественна для восприя­тия. Это поднимает в контексте прак­тических разработок одну из самых сложных и значимых проблем — раз­ную степень восприимчивости инди­вида к феноменологии толерантности и интолерантности. Например, психо­логам хорошо известно, что негатив­ные стереотипы быстрее усваиваются и труднее поддаются изменениям. То есть на психологическом уровне интолерантность более проста и доступна для понимания, чем толерантность. Интолерантность лучше опознается, лучше понимается.

Нормы содействия, взаимопомо­щи, близкие к альтруизму, нормы, предполагающие поддержку, понима­ние в конфликтных ситуациях, рож­даются с большим трудом, чем инто­лерантность. Это наглядно демон­стрируют результаты эксперимента, проведенного с детьми 5—10 лет. Изу­чалось, как дети действуют в ситуаци­ях, когда в ходе смоделированной игры партнеры либо проигрывают, либо выигрывают. Оказалось, что мальчики умеют сострадать тому, кто проиграл, и пытаются ему как-то помочь только в возрасте до 8 лет, а сорадуются в слу­чае выигрыша — только до 7 лет. У де­вочек сострадание продолжается до 9— 10 лет, но они практически не умеют сорадоваться. Объясняя результаты этих экспериментов, А.Г. Асмолов приводит высказывание немецкого поэта Ж.П. Рихтера: «Сострадать мо­гут и люди, а сорадуются только анге­лы». Подвиг толерантности — это и подвиг сорадования, и подвиг состра­дания (Асмолов, 1998).

Разговор о толерантности заходит тогда, когда существует или возника­ет такой объект, с которым прими­риться нелегко, а иногда даже невоз­можно. Известный английский фило­соф П. Николсон считает, что всякое толерантное отношение с необходи­мостью включает примирение с некоторым отклонением (Nicholson, 1985). Причем субъект должен морально не соглашаться со значимым для него от­клонением. Если удается примирить­ся с отклонением, то необходимо, с одной стороны, с чем-то расстаться (например, с желанием оскорбить, подавить или вытеснить кого-то) и, в то же время, с другой — сохранить при­верженность своим собственным убеждениям. Эта борьба между при­верженностью собственным взглядам и признанием позиции и убеждений других определяет толерантность как внутренне напряженную категорию, более сложную для понимания по сравнению с интолерантностью.

Когда ставятся исследовательские или практические задачи формирова­ния толерантного сознания, самым легким способом подойти к его изуче­нию оказывается путь от противного — через интолерантность. Неслучайно агрессивное или отклоняющееся пове­дение привлекает гораздо больше ис­следователей, чем изучение поведения людей, совершающих гуманные поступки или просто не нарушающих общепринятые социальные нормы. Безусловно, в первом случае, изучая такие меньшинства, ученые получа­ют более яркие и впечатляющие ре­зультаты.

В прикладном аспекте борьба с интолерантным поведением также имеет богатую традицию. Например, в рамках «вентиляционистского» под­хода, названного так известным ис­следователем агрессивного поведения Л. Берковицем и предполагающего поиск способов снижения агрессивно­сти посредством «выпускания пара», разрядки негативных эмоций (Берковиц, 2002). Но это направление, как универсальный способ борьбы с де­структивным поведением, потерпело фиаско. Об этом свидетельствуют эк­сперименты с воображаемой агрессией. Тем самым было опровергнуто представление о том, что дети, раз­ряжающие свою агрессию в воин­ственных и компьютерных играх, могут таким образом избавиться от своих агрессивных побуждений. Напротив, вероятность проявления ре­альной агрессии в будущем даже по­вышается.

Психологами был проведен ряд блестящих экспериментов, в которых на основе конструирования группо­вого интолерантного поведения уда­лось получить впечатляющие резуль­таты, демонстрирующие непродук­тивность и фатальность довлеющей в обществе парадигмы конфликта. Это — уже упоминавшийся выше экспери­мент М. Шерифа по изучению про­цессов конкуренции и кооперации; эксперименты Г. Тэджфела с коллега­ми по изучению феноменов «аутгрупповой враждебности» и «ингруппового фаворитизма» (Tajfel, Turner, 1979); нашумевшие в свое время экспери­менты С. Милгрема (Milgram, 1974); печально известный «тюремный экс­перимент» Ф. Зимбардо (Haney, Zimbardo, 1977); и эксперимент Дж. Эллиот по изучению феномена дискрими­нации, проводившегося на школьни­ках начальных классов (Elliot, 1977).

Опасность деструктивных соци­альных процессов волнует не только психологов. После Второй мировой войны особую значимость приобрел вопрос о том, каким образом законо­послушные, порядочные, любящие свои семьи и в общем цивилизованные люди могут превратиться (иногда за очень короткое время) в выраженных ксенофобов, хладнокровных убийц, фашистов и палачей. Актуальность этого вопроса подчеркивает убийство 1 августа 2011 г. Андресом Брейвиком, решившим, по его словам, «остано­вить исламизацию Европы», 76 чело­век в Норвегии — в стране с одним из самых низких уровней преступности.

Для исследования особенностей развития социально опасных процес­сов были проведены многочисленные эксперименты. Один из них принад­лежит преподавателю истории коллед­жа в Калифорнии (Поло Альто) Рону Джонсу. В контексте изучения различ­ных политических режимов и форм правления в курсе современной исто­рии он предложил студентам поуча­ствовать в учебном недельном экспе­рименте — создании на основе 30 слу­шателей его курса движения, целью которого было уничтожение демокра­тии. Был определен главный «порок» демократии — она культивирует в лю­дях индивидуализм. Движение созда­валось под девизом «Сила через дисциплину, сила через сообщество, сила через действие, сила через гордость». Было придумано название движения — «Третья волна» (в соответствии с по­верьем, что в серии океанских волн третья волна — самая мощная), создан логотип, введены правила для участ­ников движения (соблюдать дисцип­лину, сидеть прямо, перед ответом вставать, перед тем как задать вопрос, поднимать руку, обращаться к учите­лю «Мистер Джонс» и отвечать пре­дельно лаконично (не более трех слов), а также правила привлечения новых членов. Через день в группе было уже 43 человека, а еще через день после того, как Джонс научил участников приемам вербовки новых членов, их стало более двухсот. Дисциплина сра­зу же принесла свои плоды — у многих участников повысилась успеваемость, но появились первые доносчики, со­общавшие учителю о случаях наруше­ния членами «Третьей Волны» учреж­денных правил, все чаще стали появ­ляться случаи дискриминации тех, кто не примкнул к движению, начали про­исходить стычки с другими молодеж­ными группами (например, с байкерами-анархистами). Те, кто решил вый­ти из движения, стали считаться предателями, а кто выступал против, — врагами. Джонс отмечал, что уро­вень дисциплины и лояльность проек­ту, учитывая раскрепощенность и сво­бодолюбие американцев, были просто невероятны. Поэтому эксперимент начал выходить из-под контроля. В связи с этим Джонс объявил, что «Тре­тья Волна» является частью всемирно­го движения и что на следующий день намечено сообщить всей стране о его существовании и принять участие в президентских выборах, чтобы до­стичь поставленных целей.

На всеобщем собрании «Третьей Волны» вместо кандидата в президен­ты участники увидели пустой экран. После нескольких минут напряженно­го ожидания Джонс объявил участни­кам истинную цель эксперимента — исследование фашизма — и показал им фильм о Третьем Рейхе. Этот экспери­мент получил большой резонанс. И без специальных исследований было по­нятно, что такое может случиться с целой страной, но стало страшно, что это может произойти так быстро. На основе этого эксперимента было сня­то три фильма, один из которых доку­ментальный — «План урока» (2010). Второй был художественным и вышел в прокат в 2008 г. («Волна» Денниса Ганзеля). В нем действие перенесено в современную Германию. В фильме во всех подробностях показано превра­щение раскрепощенных современных немецких ребят в фашистов. В отли­чие от эксперимента фильм кончает­ся трагически. Эксперимент можно прекратить, фильм — выключить, но реальные события нельзя остановить и перемотать назад, чтобы начать сна­чала теперь уже правильно.

Эти работы не только послужили мощным толчком для научных иссле­дований по данной проблеме, но и привели к осознанию негативных по­следствий развития событий по подоб­ным сценариям на уровне обществен­ного сознания. К сожалению, пока приходится констатировать, что столь же впечатляющих экспериментов по конструированию толерантного пове­дения пока не существует.

Анализируя социально-психологи­ческие исследования, мы отчетливо видим в них зарождение основ для формирования промежуточного пери­ода перехода от парадигмы конфлик­та к парадигме солидарности в эконо­мических, социальных и гуманитар­ных науках. Это является результатом развеяния навязанных парадигмой конфликта ожиданий серьезных сис­темных кризисов в науке и в обще­ственной практике, которые в значи­тельной степени сегодня связаны с эти­ческими факторами. Особое значение приобретает морально-психологичес­кая составляющая научных концепций, которая сама служит средством преоб­разования действительности (Шихирев, 1997). В Уставе ЮНЕСКО звучит мысль о том, что войны начинаются, прежде всего, в умах людей. И в умах же происходит поворот к миру. Прин­цип толерантности в качестве соци­альной и психологической основы культуры мира и согласия между наро­дами активно внедряется рядом авто­ритетных общественных организаций. Именно он может выступить проме­жуточным переходным этапом от па­радигмы конфликта к парадигме соли­дарности. Оставаться в рамках методо­логической парадигмы конфликта становится все более неуютно и даже опасно.

С 1980— 1990-х гг. стали появлять­ся работы по изучению самого фено­мена толерантности, на многие из которых мы будем ссылаться. Их ос­нова была заложена довольно давно, но тема, в силу доминирования па­радигмы конфликта, не была широ­ко подхвачена. Из психологов первым обратился к изучению толерантности Г. Олпорт в ставшей уже классической работе «Природа предрассудка», где он впервые ввел термин «толерантная личность», подразумевая под этим человека, «который одинаково друже­любно настроен ко всем людям без исключения. Ему безразлична раса, цвет кожи или вероисповедание. Он не просто терпит все это, он любит людей» (Allport, 1954). Вклад этой ра­боты в психологию толерантности со­стоит в том, что в ней определены черты толерантной и интолерантной личности, детально описаны условия их развития у индивида и то, какую роль в этом играют условия его соци­ализации.

В России ученые тоже разраба­тывают парадигму толерантности начиная с работ П. Кропоткина. В современной российской науке в контексте методологии исследова­ния сложных систем с позиции их ва­риативности, сложности и разнообра­зия (Асмолов, 1996) все острее осоз­нается необходимость перехода от методологии анализа межчеловеческих отношений, фокусирующейся на конфликтах, к методологии, фокуси­рующейся на изучении кооперации, сотрудничества, согласия и единства.

Эта мысль проводится в работах со­циологов, изучавших социальную на­пряженность в обществе (Давыдов, 1992; Дмитриев, Кудрявцев, 1993; Ру­кавишников, 1990; Куконков, 1995; Степанов, 1996 и др.); межэтническую напряженность как проявление про­тиворечий между тенденциями к межкультурному объединению и к призна­нию значимости отличительности в поликультурном обществе (Солдатова, 2001).

Толерантность в качестве ценно­сти интегрированного общества, ос­новополагающего нравственного принципа солидарности человече­ства, практики действия во взаимо­отношениях между людьми, пози­тивной личностной характеристики привлекла в последние годы внима­ние многих исследователей в России (А.Г. Асмолов, А.А. Гусейнов, Л.М. Дробижева, Н.М. Лебедева, В.А. Лектор­ский, Г.У. Солдатова, В.А.Тишков, М.Б. Хомяков, Л.А. Шайгерова и др.).

Проведенный нами анализ иссле­дований в области философии, теории культуры, социальной психологии, экономики, генетики и эволюцион­ной биологии показывает, что в науч­ном сознании выход за пределы пара­дигмы конфликта уже произошел. Это хорошо видно по изменившимся сим­волическим обобщениям и метафорам, пронизывающим сегодня все науки о человеке («понимание», «диалог», «полифоничность», «сложность», «плюра­лизм», «Другой» и др.).

Развитие новой парадигмы отра­жается также в формировании науч­ных и научно-практических сооб­ществ, ее продвигающих (Кун, 1975). Яркий пример — это всероссийское сообщество ученых и практиков, ко­торое возникло при поддержке Феде­ральной целевой программы «Формирование установок толерантного со­знания и профилактика экстремизма в Российском обществе» (2001—2005 гг.). Оно сохранилось в том или ином виде до настоящего времени. Существуют научно-практические Центры толерантности в различных регионах России; исследовательские группы; сообщества психологов и педагогов, создающих и продвигающих социо­культурные технологии конструирова­ния толерантности и профилактики ксенофобии в детском и подростковом возрасте; издается специальный жур­нал сообщества «Век толерантности».

Признаки формирования новой парадигмы проявляются также в осо­бом внимании к разработке методов исследования толерантности, практи­ческих программ и технологий ее кон­струирования (Солдатова и др., 2002; Лебедева и др., 2003; Солдатова и др., 2004; Солдатова, Макарчук, 2006; Ис­кусство жить с непохожими людьми, 2009 и др.). Формами институциона­лизации междисциплинарной пара­дигмы толерантности являются специ­ально разработанные университетские курсы, различные варианты спецкур­сов по психологии толерантности, психологии альтруизма, практикумы по социокультурным технологиям формирования толерантности и про­филактики ксенофобии, практикумы по психодиагностике и исследованию толерантности. В последние годы по­явились и специализации, построен­ные на идее перехода от парадигмы конфликта к парадигме толерантнос­ти, например, «Психология перегово­ров» на факультете психологии МГУ имени М.В. Ломоносова.

Какие имеются сегодня перспекти­вы укоренения ценностей толерантно­сти в общественном сознании? Как показывает мониторинг, который бо­лее 25 лет проводит известный социо­лог Р. Инглехарт, в европейских стра­нах происходит неуклонный рост зна­чимости «постматериалистических» ценностей — возможности свободно выбирать стиль жизни и выражать себя, доверия и терпимости. Особен­но заметен этот сдвиг в демократичес­ких странах с высоким уровнем эко­номического развития (Inglehart, 2000). По мнению У. Бека, у новых поколений сильно развита мораль, и она не ограничивается национальными границами — они проявляют, по его словам, эгоистичный альтруизм. К эгоистичным альтруистам относятся, например, те, кто строят свою карье­ру и при этом находят время на по­мощь бездомным или инвалидам. У. Бек считает, что это не самопожертво­вание, а отчасти расчет, сочетание любопытства и желания помочь, а также стремление узнать другой мир и что-то новое о себе (Beck, Willms, 2003). В мире много эгоистичных альтруистов, альт­руистичных эгоистов и, к счастью, есть и просто альтруисты. Это все те, кто попадает в категорию толерантных ин­дивидов, количество которых, по дан­ным разных лет всероссийского мони­торинга толерантности, доверия и ксе­нофобии, в среднем составляет 76% от числа опрошенных (Солдатова и др., 2004; Солдатова, Филилеева, 2006; Сол­датова, Нестик, 2010). Это очень хоро­шая основа для формирования и продвижения парадигмы толерантности в общественном сознании россиян.

Многие сторонники толерантнос­ти видят в ней панацею от всех соци­альных бедствий, в то время как она — лишь промежуточный этап в движе­нии от конфликта к взаимопонима­нию, диалогу, взаимодействию и со­трудничеству. Без диалога толерант­ность неустойчива, потому что она возникает в конфликтной ситуации, но сама по себе не разрешает этого конфликта, не устраняет его причин, не снимает противоречия между кон­фликтующими сторонами. Толерант­ность всего лишь делает возможным ненасильственный диалог между сто­ронами. Отсутствие войны еще не означает мир, так как конфликтующие стороны остаются на своих исходных позициях (Перцев, 2005). Для движе­ния вперед нужна не просто устойчи­вость к различиям, а поиск точек соприкосновения, творческое взаимо­действие.

Поэтому так важен поиск подходов к формированию толерантности через положительные, диалогические фор­мы взаимодействия — альтруизм, вза­имопомощь, кооперацию.

Недавно журнал Forbes провел эк­спертный опрос и попытался пред­сказать, какие профессии будут вос­требованы в ближайшие 10 лет. Две прогнозируемые профессии из деся­ти, стоящих на первых местах, оказа­лись связаны с проблемами межчело- веческих отношений, решение которых, с одной стороны, связано с конфликтами, с другой — с проблема­ми конструирования толерантности и управления рисками ксенофобии. Войны и конфликты востребуют «универсальных солдат», профессиональ­ных бойцов для проведения операций по «принуждению к миру», «восста­новлению конституционного поряд­ка», обезвреживанию террористов и мятежников. Для работы с вызванны­ми конфликтами миграционными по­токами будут необходимы «эксперты по абсорбции, национальным и рели­гиозным конфликтам» — новая профессия в мире, в котором все более перемешиваются расы, этнические группы и религии. Для интеграции все возрастающих миграционных потоков в принимающее общество необходи­мы профессионалы, которые сочетали бы в себе качества посредников, пере­говорщиков и психологов.

Человечество сегодня пишет сце­нарий своего будущего. Можно сколь­ко угодно ругать толерантность, но в контексте историко-эволюционной перспективы у человечества нет ино­го козыря в его сценарии выживания.

Список литературы:

1. Асмолов А.Г. Психология личности. — М.: Смысл, 2007.

2. Боулз С. Микроэкономика. Поведение, институты и эволюция. — М.: Дело, 2011.

3. Выготский Л.С. Младенческий возраст. — М., 1984.

4. Дмитриев А., Кудрявцев В., Кудрявцев С. Введение в общую теорию конфликта. — М., 1993.

5. Журавлев А.Л., Нестик Т.А., Соснин В.А. Психологические аспекты ядерного сдерживания и стратегической стабиль­ности // Психологический журнал. — 2011. - Т. 32. - №2.

6. Здравомыслов А. Социология конфлик­та. — М., 1996.

7. Зиммель Г. Человек как враг // Социоло­гические исследования. — 1994. — №2. — С. 114—119.

8. Иванченко Г.В. Принцип необходимого разнообразия в культуре и искусстве. — Та­ганрог: Изд-во ТРТУ, 1999.

9. Козер Л. Функции социального конфлик­та. — М.: Дом интеллектуальной книги, 2000.

10. Кокошин А.А. Обеспечение стратегичес­кой стабильности в прошлом и настоя­щем: теоретические и прикладные вопро­сы. — М.: КРАСАНД, 2009.

11. Лебедева Н.М., Лунева О.В., Стефаненко Т.Г., Мартынова М.Ю. Межкультурный диалог. Тренинг этнокультурной ком­петентности. — М., 2003.

12. Лотман Ю.М. Семиосфера. — СПб: Ис- кусство—СПБ, 2000.

13. Марков А. Рождение сложности. — М.: Астрель, Corpus, 2010.

14. Махлин В.Л. Я и Другой: К истории ди­алогического принципа в философии XX в. — М., 1997.

15. Назаретян А.П. «Столкновение цивили­заций» и «Конец истории» // Обществен­ные науки и современность. — 1994. — №6.

16. Нестик Т.А. Тенденции развития совре­менной социальной психологии за рубе­жом // Личность. Культура. Общество. Международный журнал социальных и гуманитарных наук. — 2008. — Т. 10. — Вып. 1 (40). — С. 159—161.

17. Перцев А.В. Современный миропорядок и философия толерантности // Философ­ские и лингвокультурологические про­блемы толерантности. — М.:ОЛМА- ПРЕСС, 2005. — С. 29—51.

18. Ройтер В. Год 2000: на пути к культуре мира и ненасилия. — М.: Элит-клуб, 1998.

19. Солдатова Г.У. Психология межэтничес­кой напряженности в ситуации социаль­ной нестабильности: Автореферат дисс. ... доктора психол. наук. — М., 2001.

20. Солдатова Г.У., Кричевец О., Филилеева Е.В. Мониторинг толерантности, со­циального доверия и ксенофобии. Бюл­летень №1. — 2004.

21. Солдатова Г.У., Шайгерова Л.А., Кравцо­ва О.А., Xухлаев О.Е. Психодиагностика толерантности // Психологи о мигрантах и миграции в России: информационно­аналитический бюллетень. — М.: Смысл, 2002. — №4.

22. Солдатова Г.У., Шайгерова ЛА., Проко­фьева Т.Ю., Кравцова О.А. Практикум по психодиагностике и исследованию толе­рантности личности. — М.: МГУ, 2003.

23. Томаселло М. Истоки человеческого об­щения. — М.: Языки славянских культур, 2011.

24. Швейцер А. Благоговение перед жизнью. — М., 1992.

25. Axelrod R. The evolution of cooperation. — New York: Basic Books, 1990 (1984).

26. Batson C.D. The altruism question: Toward a social-psychological answer. — Hillsdale, NJ: Erlbaum, 1991.

27. Beck U., Willms J. Conversations with Ulrich Beck. — Cambridge: Polity Press, 2003.

28. Choi J.K., Bowles S. The coevolution of parochial altruism and war // Science. — 2007. Vol. 318. — P. 636—640.

29. Ferguson R.B., Farragher L.E. The anthropology of war: a bibliography of war. — New York: Guggenheim Foundation, 1988.

30. Forgiveness and reconciliation: religion, public policy, and conflict transformation / Ed. by R.G. Helmick, R.L. Petersen. — Radnor, Pennsylvania: Templeton Found­ation Press, 2002.

31. Frey B.S. Not just for the money: an economic theory of personal motivation. — Northampton, MA: Edward Elgar, 1997.

32. Handbook on building cultures of peace / Ed. by J. de Rivera. — New York: Springer, 2009.

33. Haney C., Zimbardo P. The socialization into criminality: On becoming a prisoner and a guard // Law, justice, and the individual in society: Psychological and legal issues / J. Tapp, Levine (Eds.). — New York: Holt, Rinehart & Winston, 1977. — P. 198—223.

34. Harman O. The price of altruism. George Price and the search for the origins of kindness. — W.W. Norton & Company, 2010.

35. Meier S. A survey of economic theories and field evidence on pro-social behavior // Economics and psychology: a promising new cross-disciplinary field / Ed. by B.S. Frey, A. Stutzer. — Cambridge: MIT, 2007. — P. 51—87.

36. Milgram S. Obedience to authority: An experimental view. — New York: Harper & Row, 1974.

37. Nordstrom C. A different kind of war story. — Philadelphia: University of Pennsilvania Press, 1997.

38. Novak M., Highfield R. Supercooperators. Altruism, evolution and human behaviour or Why we need each other to succeed. — Free Press, 2010.

39. Peace and reconciliation: In search of shared identity / Ed by S.C.H. Kim, P. Kollontai, Hoyland. — Hampshire: Ashgate Publish­ing, 2008.

40. Ross M.H. The culture of conflict: Interpretations and interests in comparative perspective. — New Haven: Yale University Press, 1993.

41. Sherif C.W., Harvey O.J., White B.J., Ho­od W.R., Sherif C.W. Intergroup cooperation and competition: The Robbers Cave experiment. — Norman, OK: University Book Exchange, 1961.

42. Sherif M., Harvey O.J., White B.J., Ho­od W.R., Simons A. WAR: Back to the future // Annual Review of Anthropology. — 1999. Vol. 28. — P. 73—108.

43. Tajfel H., Turner J.C. An integrative theory of intergroup conflict // The social psychology of intergroup relations / W.G. Austin, S. Wor- chel (Eds.). — Monterey, CA: Brooks/Cole, 1979. — P. 33—47.

44. Tetlock Ph.E., McGuire Ch.B., Mitchell G. Psychological perspectives on nuclear deterrence // Annual Review of Psychology. 1991. — Vol. 42. — P. 239—276.

45. Weber M. The theory of social and economic organization / Transl. by A.M. Henderson and Talcott Parsons. — New York, 1950.